С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии - Анн-Лу Стайнингер

нет, это я так, просто я не знаю, как сказать, ты должен меня понять

она сидит рядом с ним, прильнула к нему, ее смуглая рука, затянутая в белую перчатку, лежит на его руке, она говорит с ним совсем тихо и сладко, точно карамельки во рту держит, приклеивает эти карамельки ему на лицо, на щеки, на бороду, на волосы, в которых уже виднеется серая солома, а в чашках чернеет черный кофе-вар, кофе-варево, но про него забыли, на ней платье из льна, что гниет в полях и полег под дождем и ветром

Она говорит:

к тому же в городе, стоит мне отпустить ее руку, она начинает вертеться волчком посреди тротуара… бывают, правда, периоды, когда этого не происходит, она много читает, но почти не разговаривает, в особенности со мной, не отвечает, когда я с ней говорю, только смотрит, а потом иногда вдруг начинает кричать, будто, будто… будто ее бьют, но я ни разу ее пальцем не тронула, уверяю вас… мой муж настаивает, чтобы она жила с нами, другое дело, что по работе он часто и подолгу отсутствует, хотя, когда он дома, надо признать, она намного спокойней, он знает к ней подход, но вы должны посмотреть на ее рисунки, целые листы, изрисованные улитками, а потом она берет острый карандаш и начинает их колоть, и приговаривает: сдохни, мерзкая тварь…

круглый живот пирога хрустит под ее зубами, огонь скребет когтями комнату, они пьют травяной чай, коричневый, как сад, роняющий лоскутья, похожие на старые коричневые фотографии, фотографии старых бабушек Карины

Она говорит ему, почти приникнув к нему, глядя куда-то вперед, прямо перед собой, в сторону города:

не нравится мне вся эта ложь, лгать, чтобы он ни о чем не догадался, городить незнамо что, порой мне невмоготу…

и кольцо ее вспыхивает в последний раз на солнце и гаснет в тени земли вместе с другими кольцами, земля фонтаном бьет из-под моей ноги и глотает кольцо Карины

Месье Бо снял свой замечательный светлый пиджак без карманов и повесил на спинку стула, он говорит, рубашка на шее расстегнута, его руки отрываются от стола, летают туда-сюда перед ним, перед ней, сад покрыт кракелюрами полуденных теней, она вся — спина и смех, плечи обнажены, по ним гуляет солнце, проглядывая сквозь ветви, и рисует тропинки, по которым месье Бо хотел бы пробежать своими губчатыми губами, и ее смех, разъеденный кристаллами соли, падает на цветы, на висячие вишни, на сочную спелую малину у меня в ладонях, смех колышет кончики люпинов, пушистую траву, щекочущую мне лоб, этот смех нестерпимо жарок… встаю, бросаюсь к дереву, сжимаю ладони… ее жаркий смех, обращенный к нему… я хочу спрятаться под деревом, на котором висят тяжелые груши, я хочу под ним заснуть… но дерево падает прямо на меня, царапает меня своими ветками… иду к ним

Алина, что у тебя в руках, что ты смеешься, ступай вымой руки, лучше бы ты съела эту малину, чем давить ее руками

смеюсь, потому что светлый пиджак висит на стуле, как мертвый, а на спине у него — кровавое пятно

Она сказала мне.

пошли, Алина, дай мне руку, хорошо, мы не пойдем сегодня к месье Бо, мы вернемся домой, да не крутись же ты так, на тебя люди смотрят, все на тебя смотрят, ну хорошо, пойдем в другой раз

она берет меня за руку, сжатую в комок, в клубок, опущенную вниз, хочет разжать мои пальцы, мой кулак-кокон, вложить в него свою холодную ладонь, мертвую ладонь, и из моей руки начинают выпадать штучки, которые в ней были зажаты, как снег, как пыль, они сыплются на мои мокрые туфли, которые кружатся, кружатся по тротуару вокруг моих ног и никак не могут друг друга догнать, отдельные части меня…

Послушай, Алина, может быть, ты все же снимешь пальто? Когда мама тебя заберет, тебе будет холодно на улице, если ты в помещении будешь сидеть в пальто. Может быть, присядешь? Надо сесть…

Месье Бо клонится всегда в одну и ту же сторону, как и его пиджак, туда, где у него правый глаз, который и проткнуть-то нельзя, потому что он бездонный, а вокруг рта у него — следы слов, которые он произносит, как царапины, а в левом глазу у него отражается, тает глаз Карины

Послушай, доешь скорее свое мороженое, оно течет у меня по руке, все липкое, отпусти меня

ее босые ноги в сандалиях направляются прочь, они уже нацелились куда-то, поворачиваются и идут — известно куда, куда собирались… стучат, как бубны, которые суют мне в руки, чтобы я держала и била в них, — такие полупрозрачные круглые штуки, сквозь них видны мои пальцы, как карамельки… карамелька вертится-кувыркается на языке — мяч по лугу, круглый кувыркучий, бесконечно-круглый… волчки моих ног, ветер кружит вокруг, не выпускает за круг, как в круглом стеклянном аквариуме, нога догоняет ногу, ей некуда деться, все равно всё по кругу, по кругу, как кольцо вокруг пальца-башни, кружит-кружит и пилит-пилит… земля под ногами, перед глазами, вертится, как белый флюгер на крыше, серые ноги-лианы, вылезают из-под земли, карабкаются по моим ногам, не пускают их —

упала, не закричала

Сегодня днем она рисовала круги, почти совершенные, и только один, внизу, с буграми, будто с кружевами, если угодно, а когда у нее спросили, что это такое, она сказала: Карина…

Под высокими цветами раковины улиток, которые то ли спят, то ли подглядывают, поджидают, затаясь, вот вам салат для них, вот борозда на песке… она смеется так громко, что смех долетает до меня, щекочет кожу, и я покачиваюсь, как парус, пчелы и мухи тоже жужжат, как ее смех… они сидят у дома, отсюда не видно, на Карине огненное платье, в котором она будто из-под земли растет… мне нравится трогать эти улиточьи раковины, выкладывать их в ряд одна к другой, но мне надо их видеть, и я иду к дереву, оттуда мне будет видно, как они смеются и пьют из длинных бокалов, белых и холодных, как куски льда, за стволом меня не видно, под ногтями бугристая кора, а их руки, их руки сплетены, и головы приникли одна к другой, и руки, и головы, и волосы, их волосы перепутались друг с другом, рука скользит по сильной горячей спине… тоже тебя держать, снова, еще, лысая бугристая кора, пой, пой под моими ладонями, толстые шероховатые складки цепляются за меня, не хотят отпускать, проникнуть в них, спрятаться, зарыться на веки вечные в этих корявых бороздах, тут есть одна для меня, слиться с этим стволом, не возвращаться назад, проникнуть в него, скрести ногтями, грызть, сжимать, стискивать, обнимать, тереться… ствол жесткий, корявый, холодный, он рвет мертвую кожу, я- на куски, держать крепко, красная, горячая трава она поранилась?

горячее, струится, везде

у нее кровь из носа и на запястьях

так глубоко ушла корнями в землю, что корни пьют кровь земли, они так глубоко в земле, мне никогда, никогда до них не достать…

Она говорит, белый телефон, мертвое лицо:

возможно, я недостаточно заботливая мать, что верно, то верно, у меня есть определенные занятия, есть свои дела, но, по правде, я всегда вела себя с ней, как считаю правильным, странной она стала к четырем годам, может быть, чуть раньше, сейчас не скажу точно, вы сами посмотрите в истории болезни… Да, месье Бо, психиатр, тоже считает, что ее следует от меня отдалить, у нее ко мне очень странное, очень нервное отношение, так говорят врачи, а он вам рассказывал про ее рисунки?

ее голос струится, стелется, растекается по стенам, обволакивает мебель, добирается до меня, притаившейся за дверью, щекочет мне затылок, этот тихий голос заползает в вазы, наполняет их, лижет рамы картин, дверцы шкафов, поднимается, спускается, ищет мое ухо и, найдя, устраивается в нем, как в норке

Карина распахивает шкаф, раскрывает чемодан, собирает по комнате вещи, действует уверенно, стремительно, это женщина-пират, ее черные глаза шарят по шкафу, она срывает с вешалок платья — зеленое, клетчатое, коричневую бархатную юбку, бросает их на кровать, складывает своими сухими, властными руками — пижамы, пальто, трусы, рубашки, джинсы — мягкая темно-синяя ткань… окно закрыто, Карина прихлопывает сложенные вещи, уминает их в чемодан, набивает чемоданное брюхо… в саду ветер треплет кусты, дождь лупит по цветам, те клонят головки, сникают, умирают… Карина хватает сумку, бросает в нее мертвые вещи, носовые платки, карандаши, книжки, поделки… вода в водоеме покрыта клейкими черными чешуйками, листья-рыбы, отравились и сдохли… Карина уже на лестнице

пойдем, Алина

Карина толкает дверь, дверь распахивается в потемневший сад, он весь растрескался, как старая фотография, разлетается в клочья, Карина запирает дверь, крыльцо все проржавело, на ступеньках раздавленные листья — дохлые твари —