С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии - Анн-Лу Стайнингер

Ученик обязан содержать форму в безупречной чистоте. Как при найме апартаментов: простыни в течение заезда не меняются, объявляют вам сразу, — и вы с первого дня чувствуете себя неряхами и стыдитесь, что грязи все прибывает. А не будь в контракте этого нехитрого предписания, вы сказочно отдохнули бы, не присматриваясь, не терзаясь, вдали от всех этих хозяйских забот.

В день концерта родители учеников загодя выстроились в очередь перед кассой, чтобы обменять талоны на билеты. Из полукруглого окошка в стене высовывались только руки: крот у входа в нору. Мамы-папы проходили и садились, кивая по сторонам со смесью гордости и удовлетворения — должно быть, нечто похожее испытывал в Англии XIX века сельский аристократ, проходя в церкви на свою законную скамью. Вы из наших. Мы среди своих. Долгожданная жатва.

Здравствуйте, здравствуйте.

Свет в зале погас, и осталось только синее с золотом. На сцену вышла русоволосая женщина в черной юбке и белой блузке — дирижер сломал руку. В девичестве мадемуазель …ова, уточняла программка, она повернулась спиной и бойко взмахнула палочкой, превратившись на миг в обезьяну из мультика «Король джунглей». Деревья вокруг зашумели — прилив, отлив, — а бабочки замерцали, синие-синие. Пылали трубы, амиши ликовали. Затем на сцену в полной тишине взошли один за другим двенадцать барабанщиков. Мы цеплялись за хрупкий обломок скалы, сжимали камень алчно и трепетно. Этим камнем, этим обломком скалы было наше сердце. Барабанная дробь — виртуозная и надрывная, как сальто под куполом, — бросила нас, задохнувшихся от волнения, на краю бездны.

Этот вечер оставил по себе лучшие воспоминания. Бланк выдачи — худшие. Несмотря на то что концерт удался, Оскар только укрепился в намерении бросить музыкальную школу. Но не тут-то было.

— А если мой сын придет в красных носках, — спросила я у секретаря, — его исключат?

— Нет. Но если мы застанем его в форме с бокалом красного, тут уж без разговоров.

Оскар не согласился. Ни с бокалом, ни с целой бутылкой, чтобы уж падать, так падать. Пришлось отбывать повинность еще полгода. Ученик обязывался посещать занятия до конца срока. Форму надлежало вернуть до рождественских праздников. Из соображений гигиены костюм, включая сорочку и фуражку, предварительно сдается в химчистку за счет участника. Вам еще повезло: раньше запрос подавали за год. Президент «Гармонии» поблагодарил Оскара в письме за все, что он сделал. Вместе с Оскаром покидали ряды еще двое. Выбывавших назвали публично, перед всем оркестром. Как дезертиров перед строем юных солдат, уходящих на фронт.

Пиджак и брюки я отнесла в химчистку. Приемщица бережно отпорола аксельбант, шнурочек, как она выразилась, и я уже мучилась, как буду приделывать его обратно. Сорочку я постирала при шестидесяти градусах. Пиджак по-прежнему облегал чей-то мощный торс. Я сложила все в чехол — и с глаз долой, в укромную темноту шкафа.

Шкаф ожил.

Никаких следов. Уйти, оставив все как было. В сказках этим условиям следуют, чтобы спастись, не выдать себя, не обидеть духов земли. Обуревают чувства — а с виду тишь да гладь, будто и не было ничего. Ни следа пальцев на черной книге, ни волосков на синем пиджаке. Любить женщину, которая подкрадывается, как кошка, ступая бесшумно, всегда кстати являясь и исчезая.

Я вспомнила, как одна приятельница позвала меня разбирать материнский гардероб — мать умерла, и она собиралась раздать ее вещи знакомым. Я вспомнила, как хлынула на меня из шкафа чужая жизнь, все эти «случаи», которые я лишь домысливала, не зная, почему пальцы, блуждая по плечикам в магазине, выбрали то или иное, эти вечера, таившиеся в черных, на каблуке, босоножках. Как подчас пугает и завораживает одна-единственная пара осиротелых перчаток. Как много — если не все — может сказать о душе, о характере человека изгиб пальцев этой самой перчаточной пары.

Утром я достала рубашку, убедилась, что воротничок отливает голубизной, и натянула поверх пленку, как делают в химчистке. Пиджак и брюки еще потяжелели. Кепи, именуемый фуражкой, тоже требовалось сдавать в химчистку, хотя за год с небольшим его надели всего однажды. Я начистила черный козырек, поворачивая его так и сяк, высматривая на глянце малейший след пальцев — так в богатых домах прислуга чистит дверной молоток. Или зеркало в ванной: вполне приличное, но глянешь сбоку и обомлеешь. Сияя козырьком, кепи отправился под пленку, где уже висел галстук без единой пылинки — долго орудовала щеткой. Я отвезла машину на мойку и прошлась пылесосом по салону, прежде чем водрузить чехол на заднее сиденье. У заведующей формой горели глаза — вот-вот облизнется, как кошка. Она приняла меня в подвальном этаже, под безжалостным неоновым светом, но сначала мне пришлось пройти через залу, обшитую по потолку коробками из-под яиц. Стены пестрели ценными указаниями: влажность такая-то, оптимальная акустика такая-то. Шкаф ломился от синих форм и кепи — это все, что осталось от бывших или еще не известных музыкантов.

Мне захотелось выскочить босиком под дождь, купить красные носки, достать из холодильника бутылку, какую попало, и выхлестать ее прямо из горла большими глотками.

Дайте настояться

Слово «отвар» пахнет больницей, провинностью и зимой. Настой исходит паром, а залитые кипятком листья вдруг становятся яркими, южно-зелеными. Зеленей зелени. Точно тусклый голыш — смочишь, и он почернел, заблестел.

Фотограф извлекает из ванночки с проявителем прямоугольник бумаги. Здесь — наоборот. Веточку погружают в ковш, но затем ее выбросят, а воду оставят. Эссенция растения окрашивает жидкость. Лик Христа выступает на плате святой Вероники. Парфюмер связывает ароматы жирами. Нечто летучее сгущается. Малейшее ширится. Сухое обретает вкус. Малина в тарелке пахнет недурно, но она заблагоухает, если сварить из нее варенье. Распахнется так — соседей обдаст, а ей все мало. Замоченные два-три зернышка аниса переносят обычный рис на Ближний Восток. Одна крупинка разбухает, затмевает собой целое блюдо, поле, память о поле.

Capitulare de Villis — «Капитулярий о поместьях» — принял около 800 года Карл Великий, повелев своим подданным разводить у себя в садах до видов трав и растений, годных в пищу или живительных, лекарственных или священных. Анис делает непобедимым. Алтея заживляет шрамы. От укропа прибывает молоко. Розмарин защитит от чумы и проказы. Настурция прочищает дыхательные пути. Тмин сообщает коже белизну. Метелка огуречника в петлице убережет от бед. Зверобоя — от козней. Берегитесь. Не доверяйте слишком пространным спискам. И кумушкам-ворожеям, что ворочают ложкой в котелках и носа не кажут на солнце.

В рейнских краях молодые, чтобы скрепить навеки свою любовь, кладут перед сном в эльзасское или мозельское вино стебелек мелиссы. Наутро его достают и разламывают, а вино выпивают. У кого длинная часть в руке осталась, тому и быть в доме головой. Сколько косточек в померанце — столько родится детей. Некоторые делают стойку над самой ничтожной с виду травкой. Один пройдет не глядя. Другой наклонится и сорвет. В Боснии — мальву. Там из нее делают салат. В Греции, на Кипре, в Румынии базилик не добавляют в пищу. Он лежит под иконой, непременный участник свадебных и прощальных обрядов.

В рецептах, которые требуют времени, предписывая череду последовательных действий, куда больше прелести, чем в рецептах трудоемких. Эта мята, которую изволь трижды сменить, когда старые листья осклизнут, — сердечникам. Эти дынные семечки — обжарь, да в муку растолки, да залей, да сквозь тряпочку процеди, и снова, и снова. Копишь их понемногу, от раза к разу, ведь на литр этого арабского бузурата требуется кило семян. Чтобы приготовить sloe-gin, или терновку, — коронную наливку ирландской бабушки, мечтавшей пойти в лесничие, — погоди собирать, дождись заморозков, погоди вынимать — дождись, выбродит.

Что сохранить в памяти? Утешительный глоток теплого молока, настоянного на маковых головках, а то смешанного с кардамоном и миндалем: спите, глазоньки. Яичный желток, который соединяют с растением, приготовляя липовый гоголь-моголь. Бирюльку бадьяна — восьмиконечную звездочку, шелковистую, будто красное дерево. Развеселое словечко веспетро (читай «пердцовка». — М. Л.), обозначающее аперитив на основе зеленого аниса, к которому для пущего ветрогонства прибавляют семена укропа и тмина. Прихотливость фиалки: сушить на тонкой бумаге и никаких жестянок, только дерево. Величие тимьяна, такого насущного и наипервейшего, что греки прозвали его thumos, запах; так Синатра пребудет Голосом, а Фэй Данауэй — Глазами[7].

Травы зовут нас в путь. В XVII столетии за ящик шалфея китайцы давали голландским торговцам два ящика своего лучшего чая. В разгар чумы в том же самом веке четыре марсельских вора избегли виселицы, признавшись, что спасались от заразы уксусом, настоянным на пряных травах. Массала-чай переносит вас в Индию, мятный — в Марракеш, кофе с подожженным коньяком — в Барселону, a canarino — всего-то лимонная стружка, брошенная в кипяток, — на Сицилию. Захотелось вам чаю с мятой — непременно веточку полыни и кедровых орешков, и возьмите лучше китайский ганпаудер. Вам по душе розовый — запишите себе, долина Дадес, в Марокко. Гибискус, пестреющий в наших садах, уроженец Китая, — цветок бесполезный, по крайней мере, на дне стакана, а вот из бледных, чуть тронутых розовым лепестков египетской разновидности делают каркаде. Из Ливана — забудьте вы о руинах — привезите благодать: белый кофе. Просто кипяток, лимонная цедра и кофейная ложечка флердоранжевой воды. Белый кофе под вечер — причал, штора, цезура. Вычтем лимон и флердоранж, и останется только чашка горячей воды, без ничего: как раз то, что спрашивает себе японец, как мы — минералку, в любом уголке Европы. Минута покоя, дымящаяся, прозрачная, очистительная.