С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии - Анн-Лу Стайнингер

Травы зовут нас в путь. В XVII столетии за ящик шалфея китайцы давали голландским торговцам два ящика своего лучшего чая. В разгар чумы в том же самом веке четыре марсельских вора избегли виселицы, признавшись, что спасались от заразы уксусом, настоянным на пряных травах. Массала-чай переносит вас в Индию, мятный — в Марракеш, кофе с подожженным коньяком — в Барселону, a canarino — всего-то лимонная стружка, брошенная в кипяток, — на Сицилию. Захотелось вам чаю с мятой — непременно веточку полыни и кедровых орешков, и возьмите лучше китайский ганпаудер. Вам по душе розовый — запишите себе, долина Дадес, в Марокко. Гибискус, пестреющий в наших садах, уроженец Китая, — цветок бесполезный, по крайней мере, на дне стакана, а вот из бледных, чуть тронутых розовым лепестков египетской разновидности делают каркаде. Из Ливана — забудьте вы о руинах — привезите благодать: белый кофе. Просто кипяток, лимонная цедра и кофейная ложечка флердоранжевой воды. Белый кофе под вечер — причал, штора, цезура. Вычтем лимон и флердоранж, и останется только чашка горячей воды, без ничего: как раз то, что спрашивает себе японец, как мы — минералку, в любом уголке Европы. Минута покоя, дымящаяся, прозрачная, очистительная.

Нет, писатель не извлекает эссенцию, суть. Он только фильтр, который распределяет и отбирает, отводит и копит, медлит, раздумывая. Он ужимает или доводит водой. Наконец, у писателя есть два пути. Из массы сведений извлечь один-единственный мотив, безделицу — искусство бедное и поразительное, когда бедность доведена до крайности. Впечатление умещается в двух строчках. Достало бы полей блокнота. Как Эрри де Луке[8], чтобы описать одного из своих героев. Его морщины и веснушки приходят в движение, как море в дождь. Вот и все.

Путь второй — как раз дать настояться. Леониду Цыпкину хватило крошечного зернышка — имени Достоевского, — чтобы заполнить свой мир до краев и уйти в него с головой. Цыпкин выбрал лишь фрагмент его жизни: когда Достоевский в надежде, что рулетка избавит его от долгов, выехал со своей второй женой Анной из Санкт-Петербурга в Баден-Баден[9]. Только этот отрезок пути. Сам Цыпкин в Баден-Бадене не бывал. Ему не давали выезда — из-за сына, уехавшего в Америку в годы, когда ох как не стоило бы. Одно унижение за другим: от исследовательской работы и медицины его отстранили, зарплату урезали на три четверти. Но было это зернышко — имя Достоевского, этот сезам — поездка писателя, короткая, бурная, была эта Анна. Цыпкин настаивал свою мечту вечерами после работы, всю жизнь. Он бродил по Санкт-Петербургу и снимал на пленку дома, связанные с Достоевским и его героями. Лестница, улицы в снегу, двор, хмурый фасад. Фразы пускают почки, ветвятся. Каждая — начало пути. Во Франкфурте Анна удивляется деревцам, растущим вдоль Лангештрассе. Это белые акации. Мать Анны выплатила долги. Достоевский наполняет собой все ее существо, палуба уходит из-под ног, она любит его, цепляется за мачту, мачта выскальзывает, Анна плывет. Каждую ночь она заплывает далеко-далеко — теряется берег[10]. Цыпкин так и не увидел своей книги: она вышла в Штатах, а неделю спустя, ровно в день своего рождения — ему исполнилось пятьдесят шесть лет — автор скончался.

Плыть — значит отдаваться любви. Любви, уходящей за горизонт.

Тело парит в невесомости. Безбрежный замысел. Чтобы отдать любви все свое существо, не требуется кипятка. Из всех растений только вербена пахучая способна отдавать аромат холодной воде. Вода — одна из основ телесного благоденствия, и у каждого свой рецепт. Скарлетт Йохансон в «Трудностях перевода» Софии Копполы, следуя материнскому завету, трет лицо до блеска холодной водой. В одном детективном романе Питера Чейни[11] сыщик перед выходом из дому втирает себе в волосы туалетную воду. Исмаил Мерчант[12], продюсер Джеймса Айвори, готовит себе ласси с флердоранжевой водой. Прохладительный напиток родом из Индии, с иранскими и турецкими вариациями, одна из которых — соленая, на основе мяты. Если вкратце, то готовится он так: взять четыре йогурта без добавок, развести тремя стаканами воды, добавить три столовых ложки сахара и полстакана флердоранжа, хорошенько перемешать и на холод — пусть настаивается, чем дольше, тем лучше.

И такая накатит благодать, когда, пропитанный солнцем, войдешь в полумрак — за окном печет, ставни сомкнуты, — и йогурт с ложки побежит, сборясь и петляя, в родную стихию белыми, голубеющими лентами.

Анн-Лиз Гробети

© Перевод с французского М. Аннинская, М. Яснов

Прозу Анн-Лиз Гробети [Anne-Lise Grobéty, 1949–2010] часто сравнивают с игрой на скрипке, так она музыкальна и притом неуловимо музыкальна: не сразу замечаешь все богатство аллитераций, ассонансов, внутренних рифм. Свой первый роман — «Умереть в феврале» [ «Pour mourir en février», 1969] — Гробети написала в 19 лет; исповедь девочки-подростка высоко оценила «гранд-дама» швейцарской литературы Коринна Бий. Последующие романы — «Ноль со знаком плюс» [ «Zéro positif», 1975, премия Шиллера], «Безмерно больше» [ «Infinimentplus», 1989] — развивают характерную для писательницы женскую тему.

Мать троих дочерей, Гробети не раз. признавалась в своих интервью, что без этой счастливой помехи написала бы куда больше. За годы, что росли дети, появился лишь один сборник рассказов, отточенных, как стихотворения в прозе, — «Зимняя невеста» [ «La fiancée d’hiver», 1984, премия Рамбера]; сюжет многих из них строится вокруг материнства.

Так, в рассказе «Сдохни, мерзкая тварь» звучат, перебивая друг друга, голоса дочери — больной девочки Алины, в чьем восприятии мир предстает странным и поэтичным, — и матери, мечтающей «сплавить» дочь в какую-нибудь лечебницу.

Продолжает «семейную» тему в подборке «Нилли в ночи» — остроумное упражнение в стиле на тему храпа.

Среди произведений писательницы: роман «Струна ми» [ «La corde de mi», 2006], роман для юношества «Пора слов вполголоса» [ «Le Temps des Mots à Voix basse», 2001, премия Сент-Экзюпери] и др. Творчество Гробети отмечено самой престижной в Швейцарии литературной наградой — Большой премией Рамю.

Переводы выполнены по изданиям «Зимняя невеста» [ «La fiancée d’hiver». Bernard Campiche Editeur, 2011] и «Отметины Прекрасной дамы» [ «Belle dame qui mord». Bernard Campiche Editeur, 1992].

Она говорит:

невозможно ни на минуту оставить ее одну, просто с ума сойти, ни на минуту, представляешь, нужно, чтобы кто-нибудь обязательно был рядом и следил за ней, никогда не знаешь, что ей в голову придет… когда выходим, нельзя отпустить ее руку, надо держать крепко-крепко, Мишель, а она вцепляется в меня вот так, как будто… даже руку больно, так цепляется

она говорит:

и так странно смотрит иногда, такой взгляд, что страшно делается

она говорит:

Мишель наводит справки, надо бы поместить ее в лечебницу, вот только в какую? Это же не так просто, в лечебницах мало мест, и потом, нельзя же все равно в какую, но это единственный вариант… знаете ли, я больше не могу, сколько времени это уже длится, я просто сойду с ума, она так вцепляется, что у меня остаются следы, да-да, следы, даже страшно себе представить… она, когда была еще малюткой, уже вцеплялась в меня, точно щипцами, словно боялась, что я ее оставлю… в городе я не могу отпустить ее руку, если я ее отпускаю, она начинает кружиться, и все кружится, кружится… просто ужас какой-то, как собачонка за своим хвостом, а люди, разумеется, смотрят искоса, нет, я просто с ума сойду…

Она говорит:

…и все кружится, кружится и смотрит в землю, вот так, а круги все уже и уже, пока не упадет, и меня она уже не видит, и ничего вокруг себя не слышит, ты даже представить себе не можешь, как это на меня действует, когда она вот так кружится, с тобой она так себя не ведет

она говорит, а он смотрит на нее и вслушивается в ее слова

Она говорит женщине в зеленом, от которой пахнет пустыми комодными ящиками и вербеной, женщине по другую сторону стола: иногда несколько дней подряд все в порядке, ничего такого не происходит, две недели все хорошо, она тиха и послушна, сидит спокойно в своем углу, между двумя дверьми, и читает, и смотрит, как мы ходим мимо, и не кричит, а сидит себе тихо, совсем как нормальная, я хочу сказать

она говорит не для этой, для другой стороны стола, копна ее волос подрагивает над спинкой стула, в ней таится аромат корицы… она продолжает говорить, шевелюра подается вперед, потом возвращается назад и зависает над спинкой стула, вот она склонилась вправо, вся Карина теперь — только эта ветроподобная косматая грива, густозаросшая долина, да еще унизанные кольцами руки, они воздеты кверху и прыгают, точно марионетки, по обе стороны шевелюры древесно-терракотового цвета… эти кольца-кольца-кольца, тесные железные обручи, только им дано пленять пальцы Карины, обвиваться вкруг ее пальцев, стискивать их мертвой хваткой, совсем не оставляя зазора между кольцом и пальцем… только кольца могут обнимать пальцы Карины… я сама не кольцо — кольца появляются ночью, и смыкаются вокруг меня, и не дают мне сдвинуться с места, не дают приблизиться к ней, эти кольца меня сжимают, так что я не могу шевельнуться, и даже дышу с трудом… кольца, унизывающие пальцы, разъедают плоть подобно кислоте… синий свет, синева на моих пальцах, золотое кольцо, впивающееся в плоть… кольца вертятся на пальцах, пока не прорежут кожу, пока не распилят пальцы… вот зеленый перстень, вот коричневый змеевик… а от черных колец пальцы пухнут и горят, как от раскаленного железа… расплавить железо в плоть, пальцы с металлом, никогда больше кольца не разомкнутся, спаянные, — закричала.