Большое соло для Антона - Герберт Розендорфер

«Он все-таки его сожрал, более того: она его сожрала. Судя по всему, ей от этого плохо не стало. Тем не менее на будущее…» – Антон Л. теперь смутно припомнил, что господин Хоммер кормил игуану бананами и листьями салата. Или, может, все-таки из сострадания ее убить? Или выпустить?… Но она не выживет, не выживет на этой широте. Если она сожрала столько сыра, она сможет какое-то время продержаться. Посмотрим, смогу ли я раздобыть бананы.

«Или, может быть, атомы все-таки изнашиваются? Все-таки странно, что физика, где все так четко определено и отрегулировано, так близко граничит со столь расплывчатой областью, как философия, где каждый думает то, что он хочет».

Антон Л. дал игуане воды. Это пришло ему в голову, когда он увидел подставку для цветов, которая служила животному корытом.

– Знаешь ли ты, – сказал Антон Л. Соне, – ты тоже не должна жить, как собака.

Он взял мелкую фарфоровую чашку с золотым ободком и цветочными украшениями, которая у супругов Хоммеров сохранилась еще с их свадьбы, налил в нее воды и поставил в террариум. Либо игуане понравился изысканный цветочный узор, либо сыр вызвал у нее жажду. Животное набросилось на воду с такой скоростью, которую в нем едва ли можно было предположить.

Гостиная выглядела как поле боя. Антон Л. обнаружил и у себя два ранения: по одному порезу на пальце левой руки и на ноге. Обе раны уже подсохли. Поверхность столика у софы была покрыта осколками. Любимое кожаное кресло господина Хоммера было опрокинуто и пахло коньяком. На ковре виднелись два концентрических пятна: большое, которое тоже пахло коньяком, и маленькое, почти черное, в середине которого острым сколом вверх лежало горлышко коньячной бутылки. «Ага», – подумал Антон Л. и, хромая, подошел на шаг ближе. Пузатый хозяйский буфет был изуродован, словно корвет после прямого попадания в борт. В проломах торчали куски одного из стульев. На торшере были привязаны штаны Антона Л. Следов зеленой бархатной юбки фрау Векмайер, черной блузки или мини-лифчика не обнаружилось. «Тем не менее, – подумал Антон Л., – я, наверное, сплю сейчас, а вчера или, может быть, позавчера бодрствовал. Я признаю, что это маловероятно, будто фрау Векмайер пришла сюда и танцевала, а затем… – Он вздохнул, – Но еще менее вероятно, что все остальные исчезли вдруг, в одно мгновение, все, кроме меня».

Антон Л. поднял кожаную подушку с софы. Он размышлял о мужском журнале. «Это была она». – думал он. Теперь он это понимал.

Он снова бросил подушку и отвязал штаны от торшера. Все остальное он оставил так, как было.

V

В «Монте-Кристо»

Антон Л. вышел на улицу. Было жарко, как в печке. В какой-то сотне метров улица растворялась в слепящем сиянии, из которого виднелись лишь трамвайные рельсы, так как они отражали солнечный свет еще сильнее; словно раскаленные добела ленты, они тянулись вдаль, пока все же не растворялись в сиянии залитого солнцем дня.

Улица, на которой жил Антон Л., была уродливой. Старые доходные дома, построенные на стыке столетий, чередовались в нескольких местах с домами, построенными после войны. Эти дома тоже были уродливыми, наверное, еще более уродливыми, чем дома совсем старые, потому что кажущаяся целесообразность, ради которой они были возведены, очень скоро показала свое настоящее лицо, их убогость. Тем не менее все эти осыпающиеся фасады, которые в такой залитый солнцем день, как сегодня, все еще как будто отражали радостный теплый воздух и даже, казалось, небо, несли на себе что-то от неторопливого умиротворения. Можно было, живя здесь и не имея чрезмерных запросов, так сказать, в домашнем халате достичь всего, что входило в понятие достаточной жизни и невинных радостей жителя городской окраины.

Антону Л. эта уютность была известна. Она действовала на него, постороннего, родившегося или выросшего не здесь, намного сильнее и осознаннее, а иногда, в ее самодовольстве, намного неприятнее. Эта уютность, когда Антон Л. вышел из двери дома, охватила его, окутала за какие-то доли секунды; она окутала его, как жара солнечного дня. Но в тот же момент Антон Л. понял, что это было лишь воспоминание о неторопливой умиротворенности, что за или над этим отрезком улицы таилась какая-то загадочная катастрофа, какое-то таинственное зло.

«Этот спокойствие, – подумал Антон Л., – это нечто иное, как спокойствие летнего дня. Почему же не может быть просто летнего дня? – Его охватило нечто, подобное ностальгии – Почему это должно было случиться именно со мной?»

Вообще-то Антон Л. собирался в порыве служебного рвения, чего он ожидал от себя меньше всего, еще раз сходить в финансовое управление. Но теперь ему пришла мысль, что, наверное, все-таки еще не все было потеряно, нечто, что не могло произойти по причине своей невозможности, все-таки не случилось на самом деле, причем ему в голову пришло новое объяснение, которое его тоже напугало: только этот квартал был безлюдным, а в остальной части города дни продолжали идти, как и прежде. Возможно, была какая-то опасность, возможно, в какой-то момент возникла угроза взрыва, землетрясения, возможно, было установлено, что выделяются ядовитые газы, земля разверзлась, и все население этого квартала или всей части города по эту сторону реки было эвакуировано, и забыли только лишь одного его. На господина Хоммера это было похоже, потому что он думал только о себе и еще о своей дочери, и он мог оставить своего квартиросъемщика на волю судьбы. Свою жену он бы тоже оставил на волю судьбы, если бы до этого дошло, но она, наверное, смылась вместе с ним.

Размышляя таким образом. Антон Л. быстро повернул в другую сторону. Дом номер 2 был последним домом перед мостом. По ту сторону моста начинались улицы, ведущие к центру города.

Едва Антон Л. успел перейти мост, как увидел бессмысленность и безнадежность своего предположения (или опасения). Здесь, как и по ту сторону моста, не было ни одного человека. При этом все боковые улицы, отходившие от улицы, на которой жил Антон Л., были забиты припаркованными автомобилями. (На самой этой улице остановка была запрещена, за чем внимательно следила полиция.) В квартале, где люди скорее жили, чем работали, вечером все боковые улицы были забиты припаркованными автомобилями. Если в случае неожиданной эвакуации люди все бы и бросили на произвол судьбы, то это наверняка не коснулось бы автомобилей. Теория Антона Л. о трещине в земле или о неожиданном подземном складе боеприпасов времен войны была неправильной, и это можно было бы определить даже не глядя на ту сцену, зрителем которой стал Антон Л., стоя по ту сторону моста.

Когда Антон Л. был всего в нескольких шагах от садика какой-то гостиницы, расположившейся у моста, оттуда выскочила целая свора собак. Среди них было четыре или пять больших собак и несколько маленьких. Собаки, которые, по-видимому, до этого сидели в саду совершенно тихо, выскочив, моментально подняли дикий лай. Антон Л отскочил назад, но собак интересовал совершенно не он, а лаяли они в направлении деревьев, которые стояли у моста среди кустов, растущих вдоль реки. Антон Л. осторожно отошел на мост еще на несколько шагов. В этот момент между деревьями появилась еще одна группа собак. Одна из собак первой группы – вовсе не самая большая из них – отделилась от своих и бросилась на врагов, затормозив довольно точно посередине, между двумя группами, тявкнула несколько раз особенно громко в направлении чужаков, после чего побежала назад к своим товарищам, став за их спинами. Ее мужество явно исчерпалось этим храбрым выпадом. Пока она совершала этот одиночный бросок, ее группа сделала ровно один шаг вперед. Другая группа тут же разразилась бешеным лаем.

Птицы, сидевшие на деревьях, поднялись в воздух. Шпиц в окне второго этажа одного из домов, стоящего несколько в стороне, взволнованно хрипел с подоконника. Какую сторону поддерживал шпиц, определить было невозможно.

Через несколько секунд после выпада одной из собак правой – если смотреть со стороны Антона Л – группы, левая синхронно сделала два прыжка вперед и один назад. Правая группа заметалась, одна собака хотела уже обратиться в бегство, но ряды снова сомкнулись. Они все еще высоко держали знамя создаваемого ими шума, даже выше, чем прежде. Но на смелый выпад, как в тот раз, уже никто больше не решался, передние ряды стояли слишком близко друг к другу. Вспыхнула позиционная война.

Левая группа начала ее, когда большие собаки прижали головы с оскаленными зубами к земле, а задние части выставили их вверх. Правые тут же сделали то же самое, но это, конечно же, уже не возымело такого эффекта. Лай перешел в рычание и скрип, среди которого время от времени прорывалось отдельное тявканье. Только взволнованный шпиц в окне второго этажа продолжал беспрерывно визжать.

Неожиданно левые с удивительной скоростью, усилив на полтона рычание, по-пластунски бросились вперед, едва не достав морд врагов. Не сводя с противника глаз, они тут же отползли обратно, но уже не совсем на ту линию, на которой находились прежде.