На берегу Уршдона - Музафер Дзасохов

Верно, он очень упрям. Многие думают, что он грубый и злой. Я сам так считал. Только это неправда. Он совсем другой!

Ради него я снова подружился с Мадинат. Вот я сказал: ради него. Будто бы не хотел, а просто-напросто уступил Темиркану. Да хотя бы и так, разве он этого не стоит? А Темиркан нисколько не переменился к Мадинат. Он или не хочет, чтоб узнали о его любви, или боится, что Мадинат не станет и слушать. А то возьмет да и высмеет.

Вовсе он сник после злополучного вечера танцев. Однажды в школе устроили танцевальный конкурс. О нас с Темирканом и говорить нечего — мы только смотрели. Темиркан не знает, с какой ноги начать, совсем танцевать не умеет. И если б умел, не вышел. Чтоб все на него глазели? Он лучше Уршдон зимой босиком перейдет или в Терек с моста нырнет…

Танцевать и я не мастак. Шимд[8] еще смогу, но этим никого не удивишь. За один день можно научиться.

На этом вечере Мадинат танцевала с Хадзыбатыром. Пусть лгун или завистник скажет, что плохо получалось. Все рты поразинули, так здорово у них выходило!

Кто умеет хорошо танцевать, те в Осетии в почете. А раньше, говорят, когда парень собирался жениться, родственники невесты устраивали ему испытания. В чем только не испытывали! Жених должен был все уметь. Хорошо ездить верхом, метко стрелять из ружья. А еще — танцевать.

Если б Хадзыбатыр был женихом, он сразу понравился бы родственникам невесты. А про Мадинат и говорить не надо. Как вскинет руки, как плавно сделает ширд[9], как гордо повернет голову и взглянет из-под ресниц — смотрел бы целый день! Наверно, много танцевала, пока так научилась.

После танцевального вечера только и было разговоров, что о Мадинат и Хадзыбатыре. И в школе говорили, и в клубе, и на улице… Только и слышно: Хадзыбатыр, Мадинат. Потом и просто — «Хадзы», «Мад». В конце концов соединилось в «Хадзымад».

И вообще стали говорить — они давно жених и невеста. Давно, дескать, любят друг друга. Не знаю, может, и правда. А, может, нарочно распустили слух. Но месяца два эти имена не сходили с языка. А ведь если все время говорить о том, чего даже и нет, то поверишь! Увидят Мадинат с Хадзыбатыром на улице и уже говорят: ага, вместе были! Чуть ли не за руки держались!

Вырезали на партах их имена, на столбах, на деревьях. Даже на стене старой разрушенной школы. Не ленились. Везде: «Хадзыбатыр + Мадинат». Или: «М+Х=Л». Малышне, которая не понимала надписи, втолковывали, что это значит: «Мадинат плюс Хадзыбатыр равняется любовь».

У кого не было перочинного ножа, писали чернилами, карандашом, мелом на классной доске. А когда выпал снег, стали писать на снегу…

Что творилось с Темирканом, лучше меня никто не знал. Вообще никто не знал, кроме меня. Но главное, Хадзыбатыру все эти надписи и сплетни вроде бы нравились. Иначе бы не молчал. Мадинат первое время плакала, стирала надписи, где только увидит. А их делалось все больше, и она перестала на них обращать внимание.

Темиркан тоже носил в кармане перочинный ножик. Никто не перепортил столько парт и стульев, сколько он. Где ни сядет, обязательно вырежет свое имя и фамилию. У него еще в первом классе на руке красовалась татуировка: начальные буквы имени и фамилии. И под ними — солнце, встающее из-за гор… Многие мальчишки завидовали Темиркану, просили им тоже сделать. Темиркан только усмехался: вам за это дома влетит. А мне он тушью выколол на руке «Т» и «К» — Таучелов Казбек. Очень уж я приставал к нему.

Дзыцца сразу заметила. Отмывала, скоблила, рука у меня вспухла. А когда отек прошел, от букв остались одни бледные черточки.

Теперь Темиркан смотреть не мог, когда кто-нибудь, пыхтя, вырезал на парте свои инициалы. Ему опротивело это дурацкое занятие. Но мальчишки старались вовсю! Правда, писали или процарапывали не свои имена, а упражнялись на именах Мадинат и Хадзыбатыра.

Пошло от Темиркана да против самого и обернулось…

IX

Не думал, что Дзыцца так скоро вернется с поля. Она рушила кукурузу на хоздворе, но какая бы ни была работа, мы говорим: поле. «Пошла в поле, вернулась с поля»…

А Бади и Дунетхан все еще у соседей. Те целый день топят печь, мы подолгу у них засиживаемся. Поджариваем на плите кукурузные зерна, они воздушными становятся, либо печем картофельные оладьи. До чего ж вкусные, особенно если посолить. Уплетаешь за обе щеки и все не наешься!

И я до вечера пробыл у соседей. Дома у нас холодно, топим лишь по вечерам. Заготовленных дров ненадолго хватает. И так уже к плетню подобрались, то там, то здесь выдергиваем сухие прутья на растопку.

Когда в доме пахнет живым дымком — на душе радостней. Дзыцца наломала прутьев, и огонь быстро разгорелся. Не надо ни бумаги, ни керосина. Одно время я хотел пустить на растопку свои старые тетради — зачем они мне? Но Дзыцца не разрешила. «Этого делать нельзя, — сказала она. — Не положено».

Когда от печки пошло тепло, я снял шапку и положил на стол.

— Шапку на стол не кладут, — заметила мне Дзыцца.

— Почему? — спросил я.

— Голова будет болеть.

Я взял шапку и бросил на кровать.

— Еще лучше! — воскликнула Дзыцца.

— И там не положено?

— На кровать кладут только вещи умерших.

— Куда же мне ее деть? — пробурчал я и повесил шапку на гвоздь.

— Ну вот наконец нашел же ей место! Зачем же раскидывать туда-сюда!

То у Дзыцца не положено, это не положено… Не скажет «нельзя», обязательно «не положено!» Не положено бросать шапку на стол. А почему? А потому, что не положено. Голова будет болеть. Кому ж охота, чтоб она заболела? На кровать тем более не кинешь… Все хотят жить!

Поневоле запомнишь.

Достался мне как-то подгоревший чурек. Я сидел, надув губы. Дзыцца сразу поняла, в чем дело, но виду не подает.

«Что с тобой?»

Я показал на горелую корку.

«Съешь скорей! — сказала Дзыцца. — Это к деньгам. Примета такая», — и улыбнулась.

Другой раз за обедом попался непропеченный хлеб, липнет к рукам, как сырое тесто.

И снова Дзыцца нашла, как утешить:

«Ну, что сидишь? Немножко сыроват — да на пользу. Ноги станут сильными, крепкими!»

Разве не съешь горелый чурек или сырой хлеб!

Может, Дзыцца правду говорит, потому что я и от других это слышал. Не сама же Дзыцца придумала. Она ничего не скажет просто так — чтоб в одно ухо вошло, а в другое вылетело. Слушай и запоминай. Сколько раз я приходил домой весь в занозах, руки, ноги горят… Брал иголку и принимался вытаскивать. А Дзыцца говорила:

«Не трогай!»

«Почему?»

«Тронешь, и колючка за ночь глубже уйдет. Утро вечера мудреней. Завтра вынешь».

Я не верил и делал по-своему. Исколешься, а хоть бы одну занозу вынул! Зато утром все вмиг повытаскиваешь.

Еще много чего я не знаю. Почему нельзя острым помешивать в кипящем котле? Подметать пол, начиная с порога? Только вот почему нельзя свистеть в доме — это я знаю…

Повесил шапку на гвоздь, скинул пальто. Хорошо, когда тепло! Легче голодать, чем холодать, так Дзыцца говорит.

Повесил пальто рядом с шапкой, а Дзыцца просит:

— Поди-ка наруби кольев, какие посуше. А то на растопку не хватит.

Пришлось снова одеться. Ореховые колья — длинные, метра два, как жерди. Посадят фасоль и рядом колья вкапывают, чтоб фасолевые стебли по ним вились. Это впервые у нас кое-какой запасец: прошлой весной купили у Гадацци две арбы кольев. Может быть, теперь хватит…

С тех пор как Гадацци сняли с бригадирства, он так высоко нос не задирает. Запряжет ишака в арбу и катит к лесу. Изо дня в день ездит, уж и колею проложил кривыми колесами… Теперь у него работа — плести корзины. Из каждых пяти он должен колхозу четыре, а у него наоборот. Как же, станет он на колхоз стараться! Вечерами везет из лесу полную арбу ивовых прутьев. А то этих самых кольев нарубит. И продает втридорога. Таким, как мы.

А посмотри на его собственные! Аккуратно сложены под яблоней и накрыты бурьяном. Специально для этого накосил. Дождь уж не намочит. Ни колышка не сгниет. И у нас сложено под деревом, но все сырое… Ведь каждый вечер берем, к весне ничего не останется.

Я принес растопку, Дзыцца тесто месила. Открыл печную дверку, и жар просыпался на обитый железом пол. Это дядя Алмахшит привез лист железа и обил пол перед печкой, чтоб нам не мучиться каждый раз, когда вываливаются горящие угли. Теперь просто подбери их совком и бросай в огонь. Не надо бояться, что пол прогорит.

Пришла Бади. Бросилась сзади на Дзыцца, обхватила ее за спину. Словно давно не видела и соскучилась. Дзыцца чуть не упала. Подняла руки, на которые налипло тесто, и хочет обернуться.

— Да кто ж это такой? Покажись. А, это ты, моя курочка! Где ты была?

— А что там делала?

— Я Дофку слушала.

Дофка — дочь нашего соседа Куцыка. Ненамного старше Бади, а чего только она не знает!

— Что же Дофка тебе рассказывала? — спросила Дзыцца.