На берегу Уршдона - Музафер Дзасохов

На берегу Уршдона

I

Все в доме пришло в движение! Словно крылья выросли у Дзыцца — она так и летала по комнатам с озабоченной и счастливой улыбкой. То кинется к шкафу и, откинув дверцу, что-то ищет, звенит посудой, то выбежит во двор, заглянет в курятник и тут же назад — кажется ей, на кровати подушки не взбиты, а сколько золы в печке, будто неделю не выгребали… Где совок? Дунетхан и Бади стоят в стороне, наблюдают. В их черных глазенках радость и нетерпение. Так хочется, чтобы Дзыцца хоть о чем-нибудь попросила, они бы мигом! Я тоже стою и жду. Понимаю, матери сейчас не до нас. Понадобимся — позовет.

— Дунетхан, принеси веник!

Дунетхан опрометью кинулась в коридор. За ней и Бади: почему все сестре да сестре? Найдут веник в углу и станут отнимать друг у дружки.

— А ты подожди! — крикнула Дзыцца. — Быстренько к тетушке Аминат, попроси араки. Только у нее у самой попроси… Хотя нет! — меняет Дзыцца свое решение. — Сбегай в дом к Бимболату и скажи: дядя Алмахшит приехал. Пусть выручат. И не задерживайся! Будь умницей у меня.

Это Дзыцца на Дунетхан намекает: куда ни пошли — одно расстройство. Ждать устанешь, а вернется ни с чем. Как говорит Дзыцца, уйдет и стул с собой прихватит. Дзыцца ее уже никуда не посылает. Поэтому и Бади наказывает не задерживаться: вдруг соседей дома не окажется, у других придется просить. Как долгожданного гостя за пустой стол посадишь!

Приезд дяди Алмахшита для нас праздник. Только что соседка сообщила: встречайте, мол, приехал. Да пока он с того конца села до нас доберется — времени много пройдет. В селе нечасто бывает, и кого ни встретит — постоять, поговорить надо. Как живы-здоровы, цел ли скот? Даже кур не забудет. А время не стоит. Дзыцца это на руку, все успеет приготовить.

— Пойди веник намочи, — обращается она к Дунетхан, — вон какую пыль подняла!

А я все стою у порога. Один я без дела.

— Габул! — наконец замечает меня Дзыцца. — Ты бы навесил новые ворота. Дядя увидит, ему будет приятно.

Ворота я сам сплел из ореховых прутьев. Давно мечтал научиться, всю весну не отходил от соседа Бимболата, смотрел, как это делается. Потому что лучше Бимболата никто не умеет плести. Он мне показал, как и что. У бокового кола, где самое трудное, прошел ряд-другой, а дальше я сам. Ворота, можно сказать, самостоятельно сплел, и Бимболат отдал их мне. Я отнес в сарай, сверху придавил камнями, чтобы ровными получились. Прошло больше месяца, пора и поднимать.

Я с трудом откатил в сторону три больших камня. Стою и думаю, с какого боку взяться.

— Подожди! — кричит Дзыцца с порога. — Одному не осилить.

Вдвоем поволокли к забору. Я отвязал старые ворота и бросил в пыль. Прутья высохли, осыпались местами, дыра на дыре — я легко поднял и отнес подальше. Новые как раз пришлись по проему. Очень хорошие получились, с плетеными узорами, как дядя Бимболат учил, — я даже залюбовался. Сверху, по обеим сторонам от столбов, сделаны петли, я их на столбы надел, а снизу прутья крепко прикрутил проволокой. К этому времени Дунетхан управилась с полом, собрала мусор в совок и отнесла в сад. Вернулась Бади с графином араки. Из дома Бимболата с пустыми руками не отпустят.

Все трое мы пошли к крыльцу.

Дзыцца поправляла постель — в который уж раз. Все что-то не нравилось. Подтянет край одеяла, отойдет и посмотрит. Нет, опять нехорошо! Взбила подушки, по одной подкидывая вверх, осторожно уложила и ладонями пригладила.

Залаяла собака. Следом за Дзыцца мы высыпали во двор. Алмахшит стоял возле открытой калитки и улыбался. А собака юлила хвостом, терлась о сапог гостя. Понимает, что человек не чужой.

Дунетхан и Бади бросились к дяде наперегонки. Алмахшит присел на корточки, широко развел руки, чтобы обеих обнять. Но Дунетхан первая добежала. Дядя подхватил ее на руки.

— Ах ты мой Зубочек!

Алмахшит всегда ее так называл. Она еще маленькой была, а дядя возьмет ее за подбородок и скажет: «Ну, как дела, Зубочек?»

Дунетхан только визжит от радости, крепко обвила шею дяди. Тому хочется поднять и Бади, но Дунетхан не дает.

— Мой Алма, мой Алма! Он мой! — и еще тесней прижимается. Она тоже зовет дядю по-своему — Алма. Очень его любит.

— Ой, задушишь, озорница! — смеется Алмахшит и пытается спустить девчонку на землю. Как бы не так! А Бади тянет ручонки, вот-вот расплачется.

— Зубочек, ты любишь конфеты? — спрашивает Алмахшит и подмигивает нам.

— Люблю, люблю! Дай!

— Ага! А как же я достану, если ты повисла на мне? Ну-ка подумай.

Дунетхан разжала руки. Бади только этого и ждала, с радостным воплем вцепилась в дядю. Тот поднял ее высоко-высоко.

— Ух, какие мы тяжелые стали!

Подбросил над собой несколько раз и поставил рядом с сестренкой. Потом достал из кармана целую горсть похожих на подушечки желтых, красных и зеленых конфет. Половину отсыпал Бади и Дунетхан, а что осталось в бумажном кульке, протянул мне. Я взял две конфеты, кулек передал улыбавшейся Дзыцца, и мы пошли в дом.

Алмахшит расспрашивал Дзыцца про домашние дела. Как кукуруза, сколько посадили картошки, хватает ли хлеба, отелилась ли корова? И Дзыцца обстоятельно отвечала. Потом дядя справился о здоровье соседей. И как он всех помнит? К тому же многих называет своими близкими. Если не по крови близки, то или его крестник, или приходится кумом. Тот друг, а этот из того же села, откуда и мать Алмахшита.

— Эй, вставляй кому? Стекло кому? — послышалось с улицы.

— Кто такой? — спросил Алмахшит.

Дзыцца посмотрела в окно.

— Стекло кому? — кричал нараспев мужской голос.

— Это из Джермецыкка, — сказала Дзыцца. — Стекольщик. По воскресеньям ходит. Все дворы обойдет… Кто-то научил его двум словам по-осетински, да и те не разберешь. А тут еще двое повадились. Не то армяне, не то курды, не знаю. Послушать их, так со смеху умрешь! Едут в телеге и орут: «Мыло в яйцо, керосин в яйцо!»

— Это как же понять?

— Дескать, мыло и керосин меняем на яйца.

Алмахшит засмеялся.

— Габул, — говорит мне Дзыцца, — пойди скажи ему, что у нас нечего стеклить.

Я выбежал во двор. А стекольщик уже у калитки. Не выйдешь к нему — он прямо в дом. За спиной высокий деревянный ящик, торчат обрезки стекол. Я покачал головой: не нужно вставлять. Стекольщик побрел дальше, я глядел ему вслед. И тут кто-то позвал меня: «Эй!» Я сделал вид, что не расслышал, и скорее домой. Ну ее, эту старуху Гуашша, вечно что-нибудь просит!

Только вошел в коридор, и она за мной, постукивает своей палкой.

— Опять к нам, — прислушалась Дзыцца. — Кто-нибудь пойдите посмотрите.

Проворнее всех оказалась Бади. Вернулась и говорит.

— Это Гуашша.

— А почему не заходит?

— Некогда ей. Дров просит.

— Каких дров?

— Вам, говорит, ветер яблоню повалил, так хоть веточку от нее отпилите…

— Это надо же! — возмутилась Дзыцца, — Ну что за люди! Как в поговорке: один мельничные жернова веником обметал, а другой за ним с мешком ходил… У девятилетнего ребенка просит! И что ты ей сказала?

— А сказала, что у нас нету дров.

— Прямо так и сказала? — не поверил Алмахшит.

— Да.

— Молодец! — похвалил Алмахшит. — Сын этой старухи лесником в Джермецыкке работает, а она к вам за дровами… А что за яблоня была?

— Шафран. Наш[1] еще той осенью посадил, когда вернулся из Бухары, — ответила Дзыцца, и мне показалось, она погрустнела, упомянув о Баппу, моем отце.

Алмахшит долго молчал. Потом сказал с печалью:

— Хоть бы Байма объявился… Что-то часто вижу его во сне. Вот позавчера: будто бы ущелье, река, а он на той стороне. Хочет перейти, а моста нет. Гляжу, сосна поперек лежит, Байма по ней перебирается. Дошел до середины и говорит: дальше не могу, упаду. Я ему: не бойся, мол, ничего не случится. Нет, отвечает, не пойду… Нехороший сон.

Алмахшит снова замолчал, и у Дзыцца лицо грустное-грустное, ушла в свои мысли. И все из-за Гуашша!

Бади очень любила ту яблоню и называла ее «Красная яблонька». Позавчера вечером откуда-то такой ветер налетел, что чуть нашу крышу не снес. Несколько жердей сорвало. Потом слышим, с треском дерево повалилось, я выскочил под дождь: а это яблоня у колодца. С корнем выворотило. Только к утру утих ветер и перестал дождь. Как плакала Бади, когда увидела сломанное дерево!

И вот теперь Гуашша: нарубите ей веток с поваленной яблони. Хуже этой старухи никого нет. «Эй, эй!» — кричит. Будто моего имени не знает. Ну, пришла, так постучи в дверь, как все люди, — она палкой дубасит в пол. В первый раз, что ли, переступает порог! И что у нас гость, самая первая из соседей узнала. Войти, поздороваться? Ни за что! У Бади дров попросила… Словно в доме нет никого постарше. Эх, только б был с нами Баппу — пусть хоть все деревья бурей повалит!