Живые души. Роман-фантасмагория - Алена Даль

– Элла, ты в своём уме? – охрипшим голосом произнёс он, пытаясь разглядеть в бирюзовом взгляде хоть крупицу сомнения.

– А что? Сейчас многие так делают!

– Делают те, кто не может родить сам! Но ты… ты совершенно здорова! Я тоже! Так в чём же проблема? – свирепел Рубин.

– Да ты просто меня не слушал! – завизжала Элла. – Я же тебе всё по-человечески объяснила. А ты пил шампанское и думал о своей чёртовой работе! – жена вскочила из-за стола, прекрасные черты исказились гневом. – А может, ты думал о ком-то ещё? Может, у тебя кто-то появился в этом твоём Верхнесранске?

Антон поморщился. Началось!

– Я поняла! – завопила жена. – Ты хочешь, чтобы я стала одной из тех обабившихся тёток, что вяжут носки да варят борщи. Запомни, этого не будет никогда!

– Я не заставляю тебя вязать носки, – попытался возразить Антон, – а борщ ты варить никогда не умела и вряд ли когда-нибудь научишься.

– Между прочим, – прошипела Элла, сузив глаза, – у меня кембриджский диплом и три языка. Тебе не кажется, что многовато для кухарки?

– Ты ещё забыла сказать, что у тебя папа – никелевый магнат!

На пол полетело блюдо с клубникой.

– Что-о-о? Да как ты смеешь! Мой отец дал тебе всё: работу, деньги, связи!

– И дочку-красавицу в придачу, да? – Антон не мог остановиться. – Или в нагрузку?

Элла залилась слезами.

– Я всё расскажу отцу, как ты надо мной издеваешься! – кричала она. – Посмотрим, как ты ему объяснишь, что не захотел ребёнка-а-а.

Рубин посмотрел на чужую, плачущую навзрыд холёную женщину с нескрываемым отвращением. Дальше продолжать не имело смысла. Он схватил пиджак, щёлкнул замком и вышел в тёплые апрельские сумерки.

…Смеркалось. На улицах Верхнедонска зажигались первые фонари. Рубин медленно брёл вдоль улицы Свободы, стараясь дышать как можно глубже. Сердце колотилось где-то у горла, и стоило немалых усилий вернуть его на прежнее место. Он ощущал себя узником. Опутанный параграфами контрактов, расписками и обещаниями, Антон совсем не походил на того парня, кем был пять лет назад. «Свобода есть осознанная необходимость», – повторял про себя Рубин, но сейчас почему-то не осознавал причину, по которой должен был всё это терпеть. Раньше он думал: это даже хорошо, что они с женой живут порознь, расстояние поможет сохранить свежесть и остроту чувств. Он обманывал себя, убеждая, что как только появится ребёнок, Элла станет другой. Нет, она не изменится никогда. И ребёнка у них не будет. Сегодня он ощутил это с горькой неизбежностью.

Улицу Свободы пересёк бульвар Победы, Антон свернул направо. Проезжая часть была заполнена шуршащей лентой автомобилей, а вот тротуары – почти пусты. Вскоре дорога привела его в тихий и сумрачный Гоголевский сквер. Антон шагнул под сень старых лип, глубоко вдохнул весенний дурман и окончательно успокоился. Старые фонари освещали крохотную площадку возле заросшего сиренью памятника Гоголю. Кроме бронзового писателя на ней находился уличный актёр-кукольник. Рабочий день его давно закончился, и он собирался уже уходить, но, увидев Рубина, задержался. Антон порылся в бумажнике, выудил оттуда пятисотрублевую купюру и положил в перевёрнутую фетровую шляпу.

Кукольник долго ковырялся в грубо сколоченном фанерном ящике, набитом ворохом марионеток, прежде чем нашёл то, что искал. Заиграла музыка. В ловких руках кукловода оказались двое – он и она. Она была в кокетливой оранжевой шляпке, из-под которой выбивались светлые локоны. Голубые стразы вместо глаз, и крохотная собачка под мышкой. Ба! Так это же Элла! Антон внимательно вгляделся в её партнёра по сцене и узнал в нём… себя – даже пиджак был таким же, как на нём сейчас – в мелкую синюю полоску. Приведённые в движение чуткими пальцами, куклы принялись разыгрывать спектакль, который закончился взаправдашней кукольной ссорой. Рубин увидел точь-в-точь повторение сегодняшней безобразной сцены, даже клубничины размером с горох рассыпались по брусчатке, оставив алый след. Всё было настолько правдоподобно, что, казалось, кто-то невидимый снял скрытой камерой минувший вечер, чтобы потом подшутить над участниками скандала, заставить их задуматься о своём поведении. Но вот кукольная Элла передёрнула плечиком, развернулась и ушла, оставив игрушечного Антона одного. Поднялся ветер, загремел гром – таким реалистичным было звуковое сопровождение – и на плиты упали первые капли дождя. Кукольный двойник Антона поднял ворот пиджака и раскрыл зонт. И только теперь заметил идущую навстречу одинокую женщину. Большой Рубин прищурился, силясь разглядеть в игрушечной незнакомке знакомые черты, но так никого в ней и не узнал. Да и что можно разглядеть в марионетке размером с локоть? Каштановые волосы, грустные глаза и книжка в руке. Куклы встретились, посмотрели друг другу в глаза и вдруг осветились голубоватой вспышкой. Музыка взвилась ввысь и умолкла. Спектакль был окончен. Марионетки обмякли, превратившись в две опутанные лесками тряпичные кучки. Усталый кукольник поднял глаза и печально улыбнулся.

Антон стоял ошеломлённый. Рой вопросов метался в его голове, не находя выхода – уж слишком дико прозвучали бы они вслух. Он только и смог, что ударить несколько раз в ладоши и потрясённо произнести: «Браво! Ничего подобного никогда в жизни не видел».

Его аплодисменты поддержали нестройные хлопки, раздавшиеся из-за спины. Рубин обернулся и обнаружил поодаль ещё двух зрителей, стоящих в тени старой липы. Случайные прохожие, вероятно, услышали музыку, доносящуюся из парка, и решили заглянуть на огонек, а позже, завороженные уличным спектаклем, не могли оторваться, пока не дождались развязки. Два молодых человека одного роста были значительно моложе Антона и, судя по лицам, чувствовали себя гораздо более свободными, чем он. Один из них, одетый в чёрное, тряхнул смоляными кудрями и восхищённо присвистнул: «Мастерски сыграно!». Его светловолосый приятель в белом спросил: «Лаврик, а тебе не кажется, что в спектакле чего-то не хватает? Будто бы осталась лёгкая недосказанность?». Чёрный заразительно засмеялся: «Глебушка, а почему ты решил, что это конец?» – и хлопнул друга по плечу. Приятели прошли мимо Антона и растворились в темноте пустынного сквера. Фигура кукольника в нимбе жёлтых фонарей удалялась в сторону площади. Рубин зябко поёжился и рассеянно побрёл по сверкающей огнями улице.

Глава 6. Чернавский лес

Майский полдень дышал июльским зноем. Перцев и Тапочкин сидели на лавке залитого солнцем Гоголевского сквера, пили пиво и обсуждали завтрашний день. Затаившийся в зарослях сирени бронзовый писатель с интересом прислушивался к разговору друзей. Густой цветочный аромат недвижимым покрывалом висел над раскалённой брусчаткой.

– Ты уверен, что не хочешь поехать со мной? – спрашивал Перцев товарища.

– Знаешь, Андрюш, как-то не горю желанием, – отвечал Тапочкин, вспоминая недавнюю историю с разбитой камерой. – Да и прессуха у меня в три.

– Ну, как знаешь. Только не говори потом, что я тебя не звал!

Друзья допили пиво, хлопнули по рукам и разошлись в разные стороны.

На лавочку, где только что сидели приятели, опустился старик с дерматиновым портфелем в руках. Он снял с мясистого носа очки, протёр толстые линзы мятым клетчатым платком, водрузил их снова на переносицу и углубился в чтение бумаг. Пот градом катился по его шишковатому лбу, но лавочки в тени все до одной были заняты мамашами с детьми. Дома он работать не мог по причине духоты в кабинете – раз, строгой секретности дела – два, а главное – ввиду резкого отторжения его нынешней общественной деятельности со стороны дражайшей супруги. Григорий Васильевич Сидоренко спешил. Ему надо было как можно скорее завершить доклад о грозящем региону экологическом коллапсе. Контрольный экземпляр доклада Сидоренко собирался послать заказным письмом в Москву, на самый верх. Рубин не принял его на прошлой неделе, но профессор не терял надежды достучаться до него позже. Должен же быть способ! Профессора подстёгивал не только дефицит времени – до принятия решения о референдуме по чернавскому месторождению оставалось меньше месяца – но и его возраст, чинивший массу неудобств острому как бритва уму опального учёного. Лет семь назад профессор Сидоренко позволил себе открыто высказаться на тему интеграции наук и баланса узко научных интересов и общечеловеческих ценностей, за что был снят с должности заведующего кафедрой экологии и природопользования Верхнедонского университета и выпровожен на пенсию. Сейчас кафедрой заведовал его научный оппонент – Илья Вениаминович Эпштейн. И дело даже не в том, что, по мнению Сидоренко, геолог в нём давно и безвозвратно победил эколога, и не в том, что Эпштейн всегда ставил научные интересы превыше всего. Главную опасность составляло нежелание коллеги вести открытую дискуссию, а значит, идея экологического коллапса обречена на безвестность. Оставалось уповать на коллективную сознательность людей и интерес средств массовой информации. И Сидоренко уповал. Уповал и действовал.