Херцбрудер - Ольга Комарова

Ну вот, они ушли, а я села сочинять свою предположительную биографию.

Предположительная жизнь Раавы в замужестве.

Разумеется, с помощью если не Бога, то хотя бы мании величия, стены иерихонские они быстренько разрушат, эти пришельцы. Розовую ленточку я уже привязала и к двери, и к окошку, и весь дом на всякий случай опутала розовыми ленточками, чтоб знали, что я тут живу. Отца и братьев я загоню в дом, это несложно, я ж говорила, они меня слушаются. Кучу богов я сложу в мешок, золотые все-таки, и мешок перевяжу розовой лентой. Этому мешку я буду молиться, когда они станут трубить в трубу, чтоб небу и земле доказать, какие они замечательные люди. А меня авось спасут мои боги, потому что я тоже довольно высокого о себе мнения. Ну вот, потом приедет этот жених и выведет меня из иерихонских развалин, потом они примут меня в свою веру, потом я стану его женой, потом он скажет мне, что я обыкновенная баба и даже хуже любой его соотечественницы, а я необыкновенная на самом деле, и вот тут-то все и начнется. Я буду бить его скалкой по голове и писать романы на иерихонском языке, которого эти маньяки все равно не понимают, а поскольку я последняя иерихонская жительница, то писать я буду исключительно для себя, чтоб было что читать. А писать я буду про то, что уж коли в нашем Иерихоне лучшая женщина — публичная девка, то нечего и удивляться, что бахвальство пришельцев есть доведенное до абсурда мужество, и буду я самая мудрая, только про это, кроме меня, никто не узнает, потому что я не буду переводить на язык этих завоевателей того, что я пишу на своем языке — это моя маленькая женская тайна. Муж меня бросит и будет прав, и останусь я одна-одинешенька в большом доме. А я им скажу, знаете ли, поскольку у меня, в отличие от вас, нет ничего святого, то, по-моему, все в порядке. Надо ее убить — решат они — а я надену свое лучшее платье, иерихонское, яркое, самое-самое блудничное, и буду швырять в них одного за другим своих золотых богов — тут они все на меня набросятся, а на миру и смерть красна.

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ДОЧКИ

— Только не ешь много.

— Почему?

— Не ешь, и все. Пожалуйста.

— Не буду. Не буду есть много.

— После еды надо обязательно почистить зубы.

— Да? Ира, ну что ты в самом деле... Принеси мое платье.

— Желтое?

— А что?

— Оно немножко мятое.

— А почему ты его не погладила?

— Ничего, ты посиди пока.

Никогда не берите в дом чужих детей, если от жизни вы ждете не приключений, а чего-то другого. Может всякое случиться — вдруг у ребенка какая-нибудь врожденная болезнь, как у меня. Ирин материнский авантюризм, по-моему, достоин восхищения, а мой немыслимый недуг — это какая-то изощренная форма уродства, я так считаю.

Еще когда я была совсем маленькая, Ира заметила, что у меня необыкновенно чувствительная кожа, и совершенно от всего на свете: от еды, от цветов, от свежего воздуха, от плача, от радости и т.д. — мое нежное детское тельце покрывалось ужасными красными пятнами, которые безболезненны и не очень заметны, но вылечить их трудно — кожа снова становилась гладкой не раньше, чем через полгода, и никак нельзя было угадать, от чего и когда это произойдет в следующий раз. На время обострения из моего рациона исключали все вкусные блюда, запрещали мне прогулки, запрещали играть со сверстниками, потому что детишки могли меня чем-то расстроить или, наоборот, слишком обрадовать, и так повелось, что несколько месяцев я была заперта в душной комнате без телевизора, а когда болезнь проходила, Ира отпускала меня из-под ареста и разрешала все — даже такое, что другие родители никогда своим здоровым детям не разрешали — поэтому раз в полгода я являлась, свежая, сверкающая, самая нарядная, и, проблистав дня три в детском свете, опять надолго исчезала, как какая-нибудь сезонная богиня (если допустимо такое сравнение в моем случае — потому что зима у меня была гораздо длиннее лета, и смена времен года редко хотя бы отчасти соответствовала календарю).

Позднее, когда "сезон" обострения увеличился до года и даже чуть больше, а и без того краткий период хорошего самочувствия сократился до нескольких часов, врачи сказали, что в дальнейшем положение может непредсказуемо ухудшиться, и поэтому мои выходы на волю следует прекратить, лишить меня вовсе жизненных впечатлений на несколько лет, и в этом случае я, может быть, буду здорова невесть когда в будущем. Слава богу, Ира оказалась достаточно разумной, чтобы воспротивиться настоятельному требованию медиков. Не испытывая ко мне никаких родственных чувств и при этом любя меня без памяти, она ставила авантюру выше здоровья.

Мы жили так: целый год Ира лечила меня драгоценными мазями, а я с утра до вечера читала книжки (литературные переживания не оставляли уродливого следа на коже) и придумывала для себя новые замечательные наряды, вернее — один исключительный, почти маскарадный костюм для моей следующей прогулки. До чего ж эти прогулки хороши! Сейчас, когда я стала взрослой, я неустанно благословляю Провидение за необычность моего жребия!

Я поглядела на свои руки и погладила правой — левую, а левой — правую. Что может быть чище чистой кожи!

— Вот, одевайся. Куда ты пойдешь?

— Не скажу.

— Дело хозяйское.

— Ира, ну не сердись — я сама не знаю...

Я отошла в сторону от аллеи и ступала теперь аккуратно по узкой тропинке между могилами: мне доставляло удовольствие смотреть себе под ноги, потому что я была немножко влюблена в свои желтые туфли. Я даже чуть приподняла платье, якобы для того, чтобы его не запачкать, а на самом деле, чтобы обнажить ножки, а вернее — белые колготки. Ах! Ножки среди могил!

Я здесь не была туристкой и не разглядывала памятников, я все время помнила, что иду по кладбищу, но не отрывала взгляда от туфель. Земля тут рыхловатая, но сухая — потом можно будет протереть башмачки белым батистовым носовым платком...

Я остановилась вдруг и сделала несколько шагов назад. Нет, мне не показалось — над могилой, милой, ухоженной, вместо креста был водружен... вопросительный знак из металлического кружева. Своеобразный памятник был обнесен решеткой. Я невольно отступила, не веря, на самом деле не веря своим глазам. Конечно, я перестала смотреть под ноги, и каблучок попал в одну из консервных банок, которых почему-то было полно на кладбище — я потеряла равновесие, и села прямо на какой-то могильный холмик, на мое счастье не огороженный острыми прутьями. Я очень испугалась, что замарала платье, но сухая земля мягко отряхивалась от желтого шелка, и, как я ни вытягивала шею, ничего, кроме малозаметного зеленого следа от раздавленной травинки, на платье не было. Зато на холмике были измяты цветы и трава. Я наклонилась, стала осторожно приподнимать стебельки, расправлять листочки...

— А что это вы делаете?

— А... извините, это ваша могила?

— Простите? Да, я уже стар.

— Ой, извините пожалуйста, я не имела в виду, что это ваша могила, а что...

— Довольно, не смущайтесь, это могила моей жены. Так что ж вы тут делаете? Я чуть было не принял вас за призрак.

Мне не показалось странным, что этот человек не гонит меня, не обвиняет в кощунстве, странно было, что на могилу жены он пришел в явно веселом расположении духа. Он глядел на меня, что называется, смеющимися глазами. Он был похож на Тютчева, как я его себе представляю, только выше и стройнее.

Я указала на кованый знак вопроса.

— Извините, я упала и смяла цветы, когда увидела вот это... Мне очень неловко...

— Ах, это... Ну что ж, мимо этого вряд ли кто может пройти, не потеряв равновесия, разве что бродячая собака...

— Не смейтесь надо мной.

— Ну что вы!

— Здесь похоронен Вечный Жид? Или Фома Неверный?

— Здесь, — сказал он, сделав ударение на слове "здесь" и кивнув головой в сторону попранного мною холмика с цветами, — похоронена моя жена, а там, вероятно, зарыт основной вопрос философии.

Мне не понравилась эта шутка. Я слегка поклонилась и ожидала, что он уступит мне дорогу. Он медлил. Он смотрел на меня.

— Подождите меня у ворот, обещаете?

Я пожала плечами, он отошел в сторону, и я смогла выйти на узкую тропинку. Пройдя немного, я оглянулась, и увидела, что он посерьезнел и молится. Потом я еще раз обернулась, но его уже не было видно — значит, он опустился на колени.

Мне он сразу понравился. Значит ли это, что он был красив? Костюм-тройка серо-бежевого цвета сидел на нем безупречно. Галстук? Да, галстук, несмотря на то, что уже становилось жарко. Только он не старик, на вид ему не больше пятидесяти пяти. Должно быть, я, как всегда, произвела впечатление совсем юной девушки. Незнакомые люди часто так ошибаются, это потому что у меня, как у змеи, все время обновляется кожа...

... На левой руке обручальное кольцо, волосы у него жидкие, но лысины, кажется, нет, хотя... ведь он довольно высок ростом и головы он не наклонял, так что посмотреть, есть у него лысина или нет, можно, только если взобраться на дерево.