Херцбрудер - Ольга Комарова

— Я — уйдите? Сказал бы я вам...

— Неужели так ужасно?

— Ужасно? Не то слово.

Он сжал виски руками.

— У вас живот пучит или голову?

— Господи, да отойдите же...

— Пожалуйста... Вы плачете?

— Господь Бог, оказывается шутник. А? Как вы думаете, в каком жанре он создал мир, и почему в его шедевре так много туповатого юмора?

— Замолчите.

— Я замолчу, разумеется, замолчу, но кто же скажет мне, что должен делать человек, если у него такое вот происходит в животе — выйти из храма или, может быть, облегчиться, не прерывая молитвы...

— Довольно, прекратите...

— Почему? Может, я из первых рук желаю получить ответ, Ты слышишь меня, Господи? А... Ух!

— Кошмар какой!

— Кошмар? Ну ладно еще я, а будь на моем месте женщина? А ведь могло случиться и такое... О!.

— Что с вами?

— Я же сказал, у меня жутко пучит живот...

Молодой человек опять скрючился.

— А... Это больно?

— Да отойдите же вы от меня...

Я в растерянности снова перешла на свою сторону улицы и осталась стоять там, опустив глаза вниз.

— Вы ждете меня, что ли?

Зелень сошла с его лица, а нос чуть покраснел.

— Вам легче?

— Вы верите в Бога?

— Я?

— Вот представьте себе — вот земля, да? А на земле вот такие вот пипочки — так? Это церкви.

Он присел на корточки и стал делать рукой так, будто расставлял на асфальте маленькие домики.

— Ап! Ап! Ап! Сорок сороков — и больше, да? И каждый день в них что-то происходит, то есть, как на фабрике — постоянная переработка хлеба и вина в самые что ни на есть реальные Христово тело и кровь в полном соответствии с православным богословием. Мы вот как бы все собираемся и сообща лепим человечка из хлеба. Господь Иисус Христос как хлебный человечек — это ли не пример тяжеловесной идиотичности вселенского разума...

— Я не хочу этого слушать...

— Однако слушаете... Это еще не все! Потом мы его едим! Один большой такой хлебный человечек (он же Богочеловек), и мы его кусаем... вот...

— Только не надо становиться на четвереньки. Козленочком станешь. Или собачкой.

— Ягненочком... Конечно, ягненочком. Священником, да. Я стану священником. Я тоже хочу вот это вот все делать!

Он теперь колотил по асфальту кулаком, расплющивая зачем-то невидимые церковки.

— Но если ко мне придет молодая дура, вот вроде вас, и скажет: что делать, батюшка, у меня во время молитвы пучит живот... — я не знаю, честное слово, не знаю, что ей ответить. Лучше бы она была шлюхой.

— Так у вас от причастия пучит живот?

— Идиотка!

— А вы-то в Бога верите?

— Я пока его жру... на то я жрец.

— Меня жрать надо.

— Пошла ты!

— Простите...

— То-то же... Нет, это вы меня простите. Я болен. Но — вот, видите — я могу взять... ну хоть этот ржавый гвоздь... вот... и проковырять дырочку в собственной ладони...

— Что вы делаете! Не надо!

— Рана от гвоздя... У Христа их было четыре. Могу и на второй руке...

— Хватит.

— ...и у меня не будет заражения крови. Боитесь? Можете воткнуть палец в эту дырочку.

— Не могу. Это слишком похоже на половой акт.

—Ого! Апостол Фома, вероятно, очень бы обиделся. Это скорее напоминает рыбку на крючке.

— Вы, кажется, совсем успокоились? Я могу идти?

— О, она была такой поэтически рассеянной, погруженной в себя до таких пределов, что однажды в гостях помочилась в бидэ вместо унитаза.

— Че-го-о-о?

— Так. Это что-то вроде такого образного хода в эстетике Божественного Творения.

— Не слишком ли много унитазов в вашей эстетике?

— Это не моя эстетика. Я только священнослужитель.

— Это все кощунство.

— Ничего. Кощунство — тоже литературный прием.

— Что же мне делать?

— Креститься надо, крошка.

— А может, я крещеная?

— Вот только не заливай!

— Бред какой-то!

— А христианство вообще бредовая религия. Особенно в варианте московского православия. И обряды дурацкие.

— Это все в рамках Божественной эстетики?

— Вы совершенно правы. Слушайте, выбросьте сигарету.

— Почему?

— Нельзя курить.

— Отчего же? Я вас не понимаю. Навязывать Богу панковскую эстетику можно, а курить нельзя?

— Нельзя. Кто курит, общается с демонами.

— Я не общаюсь, я просто так курю, а вот вы богохульник.

— Настоящий святой открыт для плохого и хорошего в равной степени, а вот в вас нет святости.

— Ну, не всем же...

— Всем!..

— Так просто? Съел свое причастие — и вперед?

— Да что ж там вперед, сиди тут, а Бог, он свое дело знает. А ты сиди, ты не художник, в крайнем случае, если очень постараешься, — со-художник.

— Но я должна вас огорчить: я-то как раз художница. Вон там моя выставка.

— Очень жаль.

— Вы против занятий искусством?

— Да нет, не против. Как своеобразная отрицательная подготовка к духовности оно меня вполне устраивает.

— Вот оно как!

— А вот так. Главная тема всего вашего творчества, хотите вы того или нет — отчаяние неверующей души.

— Скажите! Ну а если художник верующий?

— Верующий не может быть художником. Только иконописцем.

— А иконописец разве не художник? Эй! А если вот этим гвоздем, которым вы только что продырявили себе ладонь, только что ковырял руку больной спидом?

— На все воля Божья. И вообще мне очень нравится эта болезнь. Это знамение, последняя попытка исправить нравы, хотя бы при помощи страха.

— Это вы говорите, как будущий священник?

— Идите домой, вы становитесь вульгарной. Я приду завтра к вам, где ваша выставка?

— Там.

Ну и вот завтра. Холодно ужасно, просто ужасно. Снова пошел снег, хотя вчера он уже почти весь растаял. Подожди... Какую-то гадость он сказал вчера... А, про бидэ... Да, интересно — все, созданное Богом, для нас людей реально, хотя мы не можем судить объективно, что представляет собой наш всамделишный мир. Это все дело художника, это Его проблемы, лишь бы покупатель нашелся, а я не покупатель... Зато ты коллекционер.

...И — можешь смеяться — я ступила на порог собственной выставки, дрожащая, под колокольный звон.

— Что, сегодня Пасха? — спросила я у смотрительницы.

Она меня вот так вот смерила взглядом.

— Великий четверток.

— Меня никто не спрашивал?

— Спрашивал. Вон сидит.

— Вы ко мне?

— Guten Tag. Здравствуйте.

— Guten Tag, mein Herr. Что вам угодно? Только я плохо понимаю по-немецки.

— Тогда я буду говорить по-русски.

— Будьте любезны. Итак, я вас слушаю.

— Я хотел купить, покупать, потом я хотел ждать вас, чтобы посмотреть...

— Вы хотите вместе со мной посмотреть картины?

— Нет... Посмотреть вас.

Толстый, любящий ужасно пиво немецкий Herr.

— Я хотел спрашивать, почему вы женщина, русская...почему здесь есть так много говна?

— Где — здесь?

— В ваших картинах. Почему русские так любят свое говно?

— А вы серьезно думаете, что я могу ответить на этот вопрос?

— Я хотел посмотреть вас, я хотел писать портрет...

— Вы художник?

— Нет, я дилетант. Но я пишу картины.

— Очень мило.

— Но я не знал, что вы красивая, я думал, что урод. Вы немножко диссидентка?

— Фу. Я красивая женщина, mein Herr.

— Да, я вижу. Но я не знал. Я не знал, что красивой женщине надо столько говна. Посмотрите. Это порнография.

— Это автопортрет.

— Вы себя не любите?

— Люблю.

Ах, Herr немецкий, знал бы ты, как я себя люблю, а у вас ведь тоже, небось, свое дерьмо не очень-то вонючее.

— Я работаю в стиле экспрессионизм. В моих картинах, да, тоже есть порнография и говно. Но я вас хотел спрашивать, почему...

— Почему, почему... Да потому, что сентиментальность есть большой грех и удовольствие для фашистов. Вам ясно?

— Не ясно.

— В таком случае, я ничем не могу вам помочь.

— Но в моих картинах есть красота, а в ваших есть только говно.

— Хватит! Не стоит так часто повторять это слово. Не знаю, как в немецком, а в русском языке это неприличное слово.

— Да, вам надо прилично? А ваш автопортрет?

— Слушайте, я бы уж давно ответила на этот вопрос, если б знала, как.

— Вы женщина.

— Мне это известно.

— Может быть, вы считаете, что это модно, это авангард?

— Ну какой, к черту, авангард? В армии бывает авангард, а в искусстве это навоз, удобрение.

— Вы?

— Я, да, я из тех, кто раньше других в темноте стукнулся лбом об стенку и обделался от страха.

— Вы так не волнуйтесь. Разве нет выхода?

— Какой еще выход, если стенка. Да ради Бога, оглянитесь, какая прекрасная ретроспектива открывается взору немецкого романтика и русской бабы. Вернемся, а? Там цветочки... И там мы сто раз были, и здесь сто раз были, причем тут и там оставались одинаково наивными. Где зад, где перед, а?

— Я не хорошо понимаю, вы говорите быстро.

— Зато я все очень хорошо понимаю. Что такое это все? Развлекуха. Идите! Идите к своим авангардистам, диссидентам, покупайте у них картинки, а меня оставьте пожалуйста в покое. Идите, они ответят на все ваши вопросы, они твердо знают, что говно прогрессивней цветуечков, а я не знаю. Нравятся мои работы — смотрите, не нравятся — убирайтесь в свою Германию, Америку или куда пожелаете, только прихватите с собой в качестве русского сувенира побольше авангардных картинок — все!