Мы расстреляны в сорок втором - Михаил Пархомов

- Айда за мной,- приглашает Сенечка, разглаживая руками складки на брюках. Его бачки чернеют на остром птичьем лице.

- Сейчас десять,- я смотрю на часы.- Так вот, в половине второго всем быть на месте. Ясно?

- А ты разве не пойдешь с нами? - спрашивает Ленька.

- Неохота...- я опускаюсь на какую-то колоду.- Кому-то все равно надо остаться возле оружия.

- Что ж, тебе виднее,- Ленька пожимает плечами.

Он поворачивается, перепрыгивает через плетень и догоняет Сенечку. Я остаюсь один. Мне почему-то тревожно и грустно. Ночь, тишина...

Я сижу и думаю о Тоне.

Из хаты выходит хозяйка, выливает помои в корыто. Подцепив коромыслом пустые ведра, проходит мимо меня к колодцу. Медленно, затем все быстрее и быстрее раскручивается цепь, и ведро падает в воду. Со скрипом поворачивается ворот, наматывая цепь.

- А вы чого сумуете? - спрашивает хозяйка, останавливаясь на обратном пути.- Такый моло-дый... Може вам огирочкив прынесты?

Что ей ответить? Она думает, что я пьян. А мне огурцы ни к чему. У меня тяжесть на сердце. Но разве словами объяснишь?

Спустя некоторое время она снова выходит из хаты. Садится рядом, кутает плечи в платок. Долго молчит, чего-то вздыхает, а потом спрашивает:

- Вы сами откуда будете?

- Из Киева.

- И жинка там, и диты?

- Нет у меня никого.

Она умолкает. Думает о чем-то своем, бабьем. И опять говорит певуче, ласково:

- Може, спочынете? Я вам постлала. Идить, идить...

Мне не хочется ее обидеть отказом. Я поднимаюсь. В хате пахнет хлебом. Косой свет луны лежит на глиняном полу. Хозяйка укладывается спать на широкой скамье, а я раздеваюсь, кладу одежду на сундук, покрытый жестким рядном, и ложусь на деревянную кровать.

И сразу у меня слипаются глаза: тяжелый сон вдавливает голову в подушку.

Мне снится Тоня. Она наклоняется надо мной, охватывает мою шею горячими руками, прижимается. Она вся дрожит, словно ее бьет озноб. Я чувствую теплый молочный запах ее тела, слышу сдавленный шепот: "Соколику мий... Рид-несенький... Солнце мое..." Но это не Тонин голос, не Тонины слова. Я пытаюсь сказать об этом. Но поздно. Мне передается упругая дрожь горячего молодого тела.

На рассвете, разобрав винтовки, мы уходим. У ворот стоит хозяйка. Провожает меня долгим взглядом. В нем и радость, и затаенная боль. Так прощаются с самым близким человеком, когда знают, что не суждено с ним встретиться.

- Спасибо за угощение! - кричит, оборачиваясь, Сенечка.- Не поминайте лихом.

Он весел. Явно доволен собой. Тут же хвастает, что отлично погулял с какой-то Христей. От удовольствия причмокивает языком.

- Перестань, Перманент,- говорю я и морщусь.

Мне не по себе. Думаю о женщине, которая все еще стоит у ворот. Какое у нее хорошее сердце. Ласковая, застенчивая, она хотела лишь одного - дать капельку счастья человеку, которого сегодня могут убить. А я даже имени ее не знаю.

Мы идем по дороге. Постепенно редеет туман. Он цепляется за кусты, сползает в Кривую Балку. Село остается позади.

- Вы как хотите, а я, когда придем, сразу же завалюсь,- зевая, говорит Жора Мелешкин.- Спать охота, просто спасу нет...

- И я за компанию...- подхватывает Сенечка и застывает с открытым ртом.

В нескольких шагах от нас, спереди и сзади, почти одновременно вспучивается земля. Слышен тонкий свист. Все вокруг заволакивает дымом.

- Ложись! - кричу я, бросаясь в канаву. Мины шлепаются в пыль, кучно ложатся на дороге. Пули буравчиками сверлят землю. Еще один глухой и плоский удар. Мина, разорвавшись на краю канавы, обсыпает меня землей.

- Ну, эта еще не наша,- отряхиваясь, говорит Ленька Балюк.- Пронесло.

Тогда я тоже пытаюсь отряхнуться. Мне это почему-то труднее. Ко мне кто-то привалился плечом. Нет, это не Сенечка.

- Макухин? - спрашиваю я наугад.- Ты что, очумел?

Это точно Макухин. Он не отвечает. Я отодвигаюсь, и он валится набок. Макухин мертв.

Постепенно огонь стихает. Рискую поднять голову. Да, попали в переплет... Немцы обосновались на высотке и спокойно постреливают. Мы у них как на ладони.

- Называется погуляли,- говорит Ленька. Мы оба думаем об одном и том же. Немцев не так уж много. Но будь их впятеро больше, все равно нам надо занять эту высотку, на которой они сидят. Другого выхода нет.

- У тебя сколько гранат, четыре?

Ленька кивает. Он скатывается на дно канавы и ползет на брюхе и на локтях. Мелешкин и Сенечка быстро отползают в другую сторону с пулеметом.

Нас только семеро. Нам важно ударить вместе, сообща. Тогда мы вышибем немцев. А к этому времени подоспеют наши. Наверняка.

Впрочем, я меньше всего думаю о том, что будет. Все мои мысли сосредоточены на одном. Я слежу за Ленькой. Как медленно он ползет. Эх, гранат у него маловато!..

Слышен взрыв. Еще один. И еще. Захлебываясь, начинает строчить пулемет. И в ту же секунду я вскакиваю, рвусь вперед. Что-то кричу во все горло. Все кричат. Мы бежим, прыгаем. Приходим в себя только на высотке под тополями. На той высотке, на которой минуту назад еще были немцы.

ГЛАВА ПЯТАЯ Канев, Ржищев, Чернобыль

Стынут над рекой кисейные туманы, шумно перешептываются тополя. С рассветом медленно угасает блеклый свет бакенов и вода начинает голубеть. Кончается самая трудная, ночная, вахта.

Бьют склянки. В дверях камбуза появляется толстый кок. У него добродушное заспанное лицо, на котором едва видны узкие щелки глаз. Кок зевает, присаживается на корточки и растапливает плиту. На завтрак он приготовит гречневую кашу, биточки, крепкий душистый чай...

Я смотрю в иллюминатор. Полого стелются песчаные берега, морщатся облака, слабый ветер рябит воду на перекатах. Изжелта-зеленые валы умирают под плицами гребных колес.

Скоро Канев.

Возле моста стоит на плесе сухогрузная баржа. Она плашмя осела в воду. На палубе баржи - люди и какие-то станки, трубы, рельсы. Это судно недавно привел из Киева задымленный буксир. Теперь, когда важно как можно скорее эвакуировать население и вывезти оборудование с заводов и фабрик, для этого используются все транспортные средства: поезда, автомашины, баржи и даже военные корабли.

Каневский мост запружен. Ни днем ни ночью не прекращается толчея. Одни части переправляются с левого берега на правый. Другие, потрепанные в боях, отводятся на левый берег. Грохочет по деревянному настилу артиллерия; выписывая восьмерки, катятся расхлябанные колеса обозных повочок. Запыленные гуртовщики в сепмягах и в лаптях гонят скот чутли не из Бессарабии и Буковины. Тысячи голов скота. Он бредет медленно, спотыкается, мычит. Коровы давно не доены - у каждой набухшее вымя.

Охрана мотса поручена нам. Этой переправе придается особое значение. Ни выше, ни ниже по реке на десятки километров других мостов нет. Поэтому к Каневскому мосту стекаются колонны со всех сторон. Оттого и не прекращаются крики у въезда на мост.

Случается что у моста возникают пробки. Какой-то грузовик загородил дорогу. Тогда общими усилиями, не обращая внимания на вопли водителя, машину тут же оттаскивают в сторону и сбрасывают в кювет. Там уже много автомашин лежит вверх тормашками. Проезжие шоферы снимают с них резину, вывинчивают свечи, и к вечеру то, что недавно было автомобилем, превращается в голый остов.

Но достаточно одного слова, чтобы мост опустел. Когда кто-нибудь кричит истошным голосом "воздух!", все бросают машины на произвол, оставляют у моста повозки с пожитками и бегут в рожь, ложатся ничком на землю. "Воздух!"

И тогда приходит наш черед. Счетверенные зенитные пулеметы "Кремля" открывают огонь. Мы бросаем в воду дымовые шашки, и мост обволакивает липким грязным дымом. Такое случается все чаще: немцы налетают раз по шесть или семь на дню.

И надо же случиться такому, чтобы на третий день в половине четвертого немецкая бомба угодила в баржу. В ту самую баржу, на которой были женщины и дети.

Все заволокло едким дегтярно-черным дымом. Не раздеваясь, мы бросаемся в воду. Я вытаскиваю за волосы какую-то обезумевшую женщину. Ленька Балюк спасает трех человек и ныряет снова. У него на руках дрожит худой мальчонка. Посиневшее личико, острые ключицы, сведенные судорогой ножки... "У, сволочи!"- Ленька грозит кулаком уходящему самолету. Его лицо перекошено.

Мало-помалу рассеивается дым. От баржи остались только бревна, доски и щепки. Из двухсот человек спаслось не больше сорока. Мы размещаем их в кают-компании, которая напоминает госпиталь.

В этот день старший лейтенант Семин заперся в каюте и выпил всю водку, которая еще оставалась в бутылке, валявшейся у него под койкой.

О том, что произошло под Мышеловкой, хлопцы, как по уговору, даже не заикаются. И я тоже молчу. Молчу день, второй, третий, а потом, не вытерпев, рассказываю обо всем Семину. Меня мучит совесть. Мне кажется, что это по моей вине погиб под Мышеловкой матрос Николай Макухин.

Он был обыкновенным, немного угловатым парнем. Он ничем решительно не выделялся: редко выступал на политзанятиях, исправно нес службу. Что еще я знаю о нем? Пожалуй, больше ничего... Быть может, он был обижен несправедливостями жизни, быть может нуждался в дружеской поддержке и в теплом слове участия? А мне казалось, что он просто замкнут и молчалив, что он один из тех, кто ничего не принимает близко к сердцу... Не знаю почему, но мне казалось именно это. Стало быть, можно вместе съесть не один пуд соли и все-таки не узнать человека как следует. Так уж повелось: мы мало думаем о людях, которые шагают с нами рядом по жизни. малодумс; . дях, которые шагают с нами рядом по жизни.