Мы расстреляны в сорок втором - Михаил Пархомов

В его голосе слышится грусть. Семин умолкает. Он все еще живет прошлым. Черное море. Графская пристань и Приморский бульвар в Севастополе. Бойкие смугляночки в легких платьях и в белых соломенных шляпках. Семину от них, надо думать, отбоя не было.

Мне хочется узнать, что с ним стряслось. Но Семин молчит, а я не рискую спросить об этом.

В первое время, попав к нам на "Кремль", Семин крепко переживал. Оттого, должно быть, и выпивал. Но вот началась война. В какие сравнение могла идти его личная обида с огромным народным горем? И Семина словно подменили. Могу присягнуть, что за весь месяц он ни разу не приложился к рюмке. Уж я-то знаю лучше всех: начатая бутылка водки все это время пылится у него под койкой.

Но за что же, все-таки, Семина списали с эсминца?

Неожиданно он сам заговаривает об этом.

- Такие-то дела, Пономарев,- говорит Семин.- Если бы знать, где упадешь, соломку подстелил бы, правда? Да... Ты какого года, шестнадцатого? Выходит, мы с тобою ровесники. Я вот тоже недавно второй четвертной разменял.

Он невесело усмехается.

- Валентин Николаевич...- я медлю.- Как вы думаете, мы уцелеем в этой заварухе?

- Дрейфишь?

- Нет, не то... Как говорится, придет время - все помрем. А тут, понимаете, хочется знать, чем-все кончится. Чтобы не даром...

- Верить надо, Пономарев.- Голос Семина становится суровым.- Большая сила нужна для этого. Найдутся, наверное, умники, которые когда-нибудь напишут про нас: они ни минуты не сомневались в победе. Чепуха это. Сомневались, теряли веру. Но сумели перебороть себя. А это... А это еще труднее.

Я молчу.

- Ты понимаешь, Пономарев, какая теперь война?- продолжает Семин.Такой еще не было. Два мира сшиблись лбами. Все поставлено на карту. Или - или... Вот почему у нас только один выход: победить!.. Между прочим, это ответ на твой вопрос, Пономарев.

Он снова набивает трубку, приминает душистый табак и зажигает спичку. Трубка у него особенная, и когда он подносит к ней зажженную спичку, мне кажется, что черная голова веселого черта, искусно вырезанная из дерева, подмигивает.

- Слыхал сегодня? Появилось белоцерковское направление. Это про нас. Я вот недавно вернулся из Мышеловки. Зашел в одну хату напиться, а там под образами кряхтит дед. Он мне плохого слова не сказал. Только смотрел не мигая. А я читал в его глазах: совести, совести у вас нету; здоровые, кровь с молоком, а бежите от немца; или у вас винтовок нету? Или, может, они не стреляют?.. Поверишь, Пономарев, до сих пор меня преследует этот взгляд.

- Несознательный дед...

- Несознательный, говоришь? - Семин круто поворачивается.- Политграмоте его учить будешь? Поздно. Ты ему хоть сутки толкуй о факторе внезапности, о преимуществе в технике. А он выслушает, покивает бородой и скажет: оно так, конечно, воля ваша; да только нас на кого оставляете? Вон какой урожай гибнет!.. Эх, горит у меня все внутри, Пономарев!..

Воды в этом году было много. По весне река буйно, стремительно катила вал за валом. Захлестывала низкие пойменные берега, забиралась в овраги, подмывала глинистые кручи. Когда кручи оседали в воду, река радостно выхватывала у них свою добычу. Чего тут только не было! Старые коряги и молодые деревца, кусты ивняка и мертвый хворост, прогнившие пни-выворотни и черные, щедро просмоленные, но оставленные без присмотра челноки бакенщиков. И все это добро река взваливала на свою мутную с выпирающими позвонками-волнами сильную хребтину.

Лишь к концу мая вода стала спадать. Половодье кончилось, повернуло на межень. И вновь заиграли под солнцем росные луга, позеленела заострявшая в бочагах вода, повысыхали глухие овраги.

По одному из таких оврагов, который даже не был помечен на карте-трехверстке, по Кривой Балке, огибающей Мышеловку с юга, немцам и удалось, просочиться к Днепру. Автоматчики, крадучись, вышли к реке в полукилометре от села.

Обнаружилось это случайно, когда они обстреляли трех молодух, спускавшихся по отлогой стежке. Молодухи побросали глечики с ряженкой и ни живы ни мертвы прибежали на "Кремль".

Тогда было принято решение во что бы то ни стало выбить немцев из Кривой Балки. К ней направились монитор "Флягин" и сторожевой корабль "Пина". Одновременно с ними по немцам должен был ударить с берега отряд боцмана Сероштана.

Боцман отобрал семь человек и повел нас в обход Кривой Балки. С корабля мы ушли налегке, прихватив с собой ручные гранаты и пулемет Дегтярева. Короткими перебежками, пригибаясь к земле, достигли кустарника и, продравшись сквозь него, залегли. Мы с Ленькой Балюком вместе плюхнулись наземь.

До этого мы никогда еще не встречались с немцами лицом к лицу.

А теперь они были где-то рядом, может быть, в десяти или в пятнадцати шагах от нас, и каждый шорох, каждый громкий вздох мог привлечь их внимание.

В такую минуту твердой и прочной кажется только земля, к которой ты прижимаешься всем телом. Рядом с тобой лежат товарищи, но ты так одинок, словно, кроме тебя самого, нет никого во всем беспредельном мире, словно только ь тебя и ни в кого больше нацелены со всех сторон десятки ружейных стволов. Не понятно лишь, почему они медлят, отчего не стреляют.

В такую минуту больше всего угнетает пустота тишины. На тебя давит неизвестность. Ее груз невыносим. Лежишь и ждешь. Чего? Кто скажет? Беспомощным и робким, созданным из самого хрупкого и непрочного материала в мире кажешься ты самому себе.

В такую минуту нервы напряжены до предела. Но тут что-то щелкает над головой. Падает ветка. Ленька Балюк вскакивает, швыряет гранату, и грохот, возникающий впереди, поднимает меня на ноги. Изо всей силы я тоже швыряю гранату, вторую, третью...

И нет тишины. И нет одиночества.

Вслед за Сероштаном мы поднимаемся в рост и устремляемся вперед. Нас уже не остановить.

Потом, когда Кривая Балка очищена от немцев, Ленька Балюк говорит с восхищением:

- Ох, и загнули же вы, Парамон Софронович. Аж в пот бросило. Кажись, и мертвого подняло бы на ноги.

Жора Мелешкин, этот сухопутный моряк с Константиновской, смеется мелко, заливисто.

- А Сенечка, между прочим, тоже давал жизни. Слышали? - спрашивает он сквозь смех.- Вот тебе и вежливое обхождение. Трам-тара-рам...

Мы располагаемся полукругом, роем окопчики. Немцы, неровен час, могут вернуться. Ленька Балюк вытряхивает из всех карманов хлебные крошки, собирает их на ладони и отправляет в рот. Как летит время! Уже вечереет.

- Живы, все живы,- с удивлением говорит Жора.- А я уже думал, что мне крышка. Погиб во цвете лет.

- А я совсем не боялся,- храбрится Сенечка. Прислонившись к стенке окопчика, он чистит ногти ножом.

- Еще бы! Ты, Перманент, у нас герой,- говорит Ленька.- Куда нам всем до тебя...- и неожиданно спрашивает:- Пощупай, штаны сухие?

- Иди ты знаешь куда...- обижается Сенечка. Целую ночь и весь следующий день мы не вылезаем из окопчиков. Еду нам приносят с корабля. Лежим, лениво жуем сухари, покуриваем. Немцев нет и в помине. И с каждым часом мы чувствуем себя все беспечнее и беспечнее.

- Может, махнем в Мышеловку к девчатам, а?- предлагает Сенечка.- Когда стемнеет, а?

Гульнем маленько, а потом вернемся. Никто не узнает.

- Правильно,- подхватывает Жора.- Благословляешь, старшина? Чего сидеть, в самом деле...

Он обращается ко мне. После того, как Семин приказал Сероштану вернуться на корабль, я остался за старшего.

- А что, Пономарь, может, действительно сходим? Хоть разок поедим по-человечески. Это говорит уже Ленька Балюк.

- Ладно, уговорили,- я уступаю медленно, неохотно.

- Красота, кто понимает! - Жора подбрасывает бескозырку в воздух и подставляет под нее голову.- А что касается выпивки, то это я беру на себя. У меня нюх, из-под земли достану...

Он срывается с места, но я останавливаю его.

- Постой! Ты куда? А пулемет?

- Никуда он не денется. Пусть лежит.

- Отставить разговорчики,- говорю я решительно.- Оружие забрать с собой. Отходить по одному.

Мы поспеваем вовремя - в селе садятся вечерять. Пышнотелая хозяйка ставит на стол кулеш, протирает деревянные ложки рушником. На сковороде смачно шкварится сало. Откуда-то появляется мутная бутыль...

- За ваше здоровье,- подскакивает к хозяйке Сенечка и что-то шепчет ей в самое ухо.

Хозяйка в ответ смеется, слабо машет рукой. Тогда Сенечка смелеет, пробует ее обнять. Но она брезгливо бросает ему: "Отвяжись", и Сенечка садится к столу. Наша хозяйка еще молода. Ей никак не больше тридцати. У нее крутой разлет бровей, загорелые полные руки.

- А хозяин где?- спрашивает Ленька с полным ртом.

- Забрали.

- На войну?

- А куды ж...

После ужина мы выходим из хаты. Все возбуждены. Село спит под луной, но где-то совсем близко (или так кажется?) протяжно поют девчата.

- Айда за мной,- приглашает Сенечка, разглаживая руками складки на брюках. Его бачки чернеют на остром птичьем лице.

- Сейчас десять,- я смотрю на часы.- Так вот, в половине второго всем быть на месте. Ясно?