Мы расстреляны в сорок втором - Михаил Пархомов

Прощаемся мы на лестнице.

Тоня долго держит мою голову в своих ладонях, смотрит, не отрываясь, в глаза. Потом говорит то, что говорят все женщины в таких случаях:

- Береги себя, слышишь?

Вернувшись на корабль, я докладываю командиру, что приказание начштаба выполнено. Семин, в майке с широкими вырезами, сидит на своей койке в каюте. Случайно мой взгляд падает на календарь. Сегодня 12 июля. Я запоминаю это число. Ведь вчера ночью немецкие танки прорвались по Житомирскому шоссе почти к Святошино. А Святошино это дачный пригород, это уже Киев.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Мышеловка

Немцев остановила кадровая дивизия Родимцева.

За двадцать дней немцы прошли свыше пятисот километров от Перемышля до Днепра. А на ближних подступах к Киеву они застряли.

Какая сила, какая крепость нужны были, чтобы остановить прущие на восток панцирные немецкие дивизии! Есть такой сплав - "победит". Из него делают токарные резцы. "Победит" тверже железа, тверже стали. Как в масло, входит он в чугун, снимает с бронзовых болванок курчавую стружку. Так вот, части, остановившие немцев, обрели, казалось, крепость этого чудесного сплава.

Рядом с дивизией Родимцева вышли на рубежи полки, сформированные из ополченцев.

Об этом говорит лобастый начштаба. Я стою у входа в кают-компанию и слышу его голос. Тонкий, вихляющий голос с неприятным, режущим слух повизгиванием.

Итак, линия фронта проходит по городским окраинам. На передовую ездят запросто, трамваем. За пятнадцать копеек - на фронт.

Немцы засели в Голосеевском лесу. Под утро, когда в тишине зеленеют звезды, с крыш высоких домов слышна чужая речь.

Я вспоминаю Голосеево. В жарком сосняке стоят корпуса сельскохозяйственного института. В прудах плещут королевские карпы. Глубокие балки. Раньше сюда приезжали на массовки работницы кондитерской фабрики имени Карла Маркса и стеклодувы термосного завода. Приезжали на грузовиках, располагались на травке, танцевали "Светит месяц" под баян. Как-то и мне довелось погулять с ними. В город, помню, вернулись поздно, на машине, украшенной хвоей, и в руках у девчат, притворно-испуганно ойкавших на крутых поворотах, пряно пахли полевые цветы...

А теперь в Голосееве немцы.

- Обстановка, надеюсь, ясна,- скрипит голос начштаба.- Перед нами командование поставило задачу поддержать наземные части огнем. Стволов у нас достаточно. Принимая во внимание все вышеизложенное, предлагаю двенадцать вымпелов передислоцировать в район села Мышеловка. "Димитров", "Пушкин", "Кремль"... Вести по Голосееву прицельный огонь.

По Голосееву... Это значит - по сочным солнечным пятнам на зеленой траве, по зеркальной глади прудов. Огонь по прошлому, по всему тому, что так дорого и мило немеющему сердцу.

Оглохшие комендоры не разгибают спин. Каски съехали набок, землистые лица лоснятся от пота. Кровавые жилки опутали паутиной белки выпученных глаз.

Нет времени даже закурить. Мы с Ленькой Балюком подносим снаряды. У нас затекли руки. Когда мы идем по палубе, она тяжело гудит под ногами. Так продолжается почти двое суток подряд.

Огонь ведут одновременно все корабли. Маневрируют, чтобы их не засекли немцы. К вечеру второго дня над нами появляется самолет, долго кружит, высматривает. Вокруг него пухло белеют облачка зенитных разрывов, и, покружив, он уходит, чтобы привести за собой стаю "юнкерсов". Они плывут по остывающему небу медленно, наполняя воздух металлическим, душу раздирающим шумом: "Ве-зу, ве-зу, ве-зу...", разворачиваются и пикируют прямо на нас. Кажется, что самолеты вот-вот врежутся в палубу.

Бежать некуда. Мы падаем и лежим. Я прикрываю руками голову. Это не страх, а бессилие. Кажешься самому себе каким-то маленьким, ничтожным, раздавленным...

Шквальный обвал огня длится двадцать, тридцать минут. А думаешь вечность. Бомбы плюхаются совсем рядом. Поднимают фонтаны воды.. К небу летят пни. Сухая пыль, дым... Черная хмара нависает над нами. Густая, она висит и после того, как, отбомбившись, самолеты уходят.

Только тогда я рискую поднять голову. Озираюсь. Ленька Балюк отряхивается.

- Большая хмара - малый дождь,- насмешливо произносит Сероштан.

Боцман стоит у руля. Рядом по мостику прохаживается командир. Красивое тонкое лицо Семина чуть белее обычного. Он по обыкновению курит трубочку-коротышку.

Вокруг еще шипят осколки. Скребут железо, катятся по палубе. Маленькие безобидные на вид кусочки металла. Их можно взять в руки, перекатывать с ладони на ладонь...

Кого-то тошнит за борт, кто-то ошалело таращит глаза. Ленька Балюк нервно смеется - у него подергиваются щеки. Уносят убитых и раненых. Дождик-то, оказывается, был не так уж безобиден.

Вечером читают сводку.

"Вчера наши войска вели ожесточенные бои с противником на всех фронтах. На юго-западном направлении, ведя оборонительные бои с превосходящими силами противника, наши части оставили города..."

Дальше идет подробный рассказ о том, как бойцы подразделения какого-то капитана Скворцова захватили вражеский танк и что заявил на допросе пленный немецкий ефрейтор Лаубе.

Два города да еще населенные пункты в придачу за один паршивый танк,говорит кто-то полушепотом.- Называется, обменяли...

Кто там еще каркает? - спрашивает Леньк Балюк.- Замолчи, без тебя тошно.

- Да разве ж я...

- Заткнись, Перманент,- говорит Ленька, узнав голос Сенечки Тарасюка.

Тарасюк по специальности парикмахер. От него за версту разит приторной вежливостью дамского мастера. Поэтому его и называют у нас Перманентом.

- И чего ты ко мне пристал? - почти кричит Тарасюк.- Я только...

Он осекается и прячется за чью-то спину от рук Леньки Балюка. Леньки он боится пуще смерти.

На флот Сенечка попал случайно. До этого он на военной службе никогда не был. По его словам, его дважды забирали на терсборы, но всякий раз он благополучно откручивался. И вдруг на него напяливают тельняшку, брюки, бушлат. Сероштан с хода посылает его, специалиста по холодной завивке, чистить гальюн...

И Сенечка сразу слинял. Но он еще хорохорится. От тяжелой работы отлынивает, одевается щеголевато. У него холеные черные испанские бачки и длинные отшлифованные ногти. Известен он еще и тем, что постоянно бахвалится своими многочисленными победами над "женским полом". Послушать Сенечку, он был в Киеве самым знаменитым человеком. И одевался с иголочки, лучше всех, и не было ни одной женщины, которая не мечтала бы, чтобы он обратил на нее свое внимание.

Держится Сенечка особняком, задирает нос. Есть у него только один дружок по фамилии Мелешкин, которого все называют просто Жорой. Это худой долговязый парень из тех, что раньше дефилировали вразвалочку по Крещатику, подметая клешем асфальт. Все эти сухопутные моряки одевались одинаково: фуражка-капитанка с лакированным козырьком, короткий, обтягивающий зад бушлатик, остроносые туфли бежевого цвета с лаком - туфли "фантази"... По двое и по трое ежевечерне выплывали такие жоржики в очередной рейс от Бессарабского рынка до Владимирской горки. Задирали прохожих, приставали к девчатам...

Но сейчас Жора не рискует заступиться за приятеля. Пусть, мол, Сенечка отдувается сам. Лишь когда Перманент бочком семенит к трапу, Жора Мелешкин медленно поднимается с места, выбрасывает окурок и идет следом.

Дружки уходят. Становится тихо. Солнце уже село, и по реке - от берега к берегу - переливается неживой оловянный блеск. Сияет на воде густое, сломленное ветром, отражение леса. Течением прибило к берегу несколько темных бревен, и, придавленная ими, сонно посапывает вода.

Все молчат.

Потом как-то сразу густо темнеет, из-за горбатых холмов вываливается большая круглая луна и заливает все вокруг своим диким светом.

- Присаживайся, Пономарев. В ногах правды нет.

Старший лейтенант Семин сидит, облокотившись на поручни. Отодвигается. Выкурив трубку, тотчас набивает ее новой порцией табака и приминает его большим пальцем. Молчит, смотрит вдаль, туда, где на левобережье дышат зноем поля. Там - ветряки и балки, по-над берегом поднимается наизволок пыльный шлях.

Я опускаюсь на скамью.

"Кремль" притаился в густом ракитнике. Кроны деревьев нависли над палубой, над замшевой гладью воды. Они надежно скрывают корабль от чужих глаз. Несколько раз прилетала "рама", долго кружила, но так, видимо, ничего и не обнаружила.

За последние дни нас столько бомбили, что мы потеряли счет налетам. Бомбежки перемежаются артиллерийскими обстрелами. Пехота воюет совсем близко - в нескольких километрах от нас. Но "Кремль" словно заворожен - ни одного попадания.

- Отличная посуда,- говорю я ласково.- А маневренность какая! И как слушается руля!

- Да, коробка ничего...-соглашается Семин.- Если, конечно, сравнить с другими. С "Димитровым", например. Но до морских кораблей нашему далеко. Ты когда-нибудь, Пономарев, бывал на эсминце? Нет? Жаль, тогда ты ничего не знаешь. А я раньше на эсминце ходил...