На всех фронтах - Борис Яроцкий

— Совершенно точно, — ответил Гудзь.

ПОЗИЦИЯ

Капитан Хорин по-прежнему считал километры, тонны, литры, снаряды, патроны. В знаменателе были люди и танки.

Тогда он знал соотношение: один к двадцати не в нашу пользу. И еще он знал: позади Москва. Последние участники ноябрьского парада на Красной площади завтра утром вступят в бой. Простой расчет был как жестокий приговор: из такого боя мало кто возвращается.

К танкистам пришел Хорин.

— Подвезли боеприпасы, — сказал он. — Их мало. Но вам разрешено взять столько, сколько сможете.

Комбат отвел лейтенанта в сторону.

— Вот, Паша, все, что я могу тебе сделать по дружбе. Не обижайся.

— За что?

— Может, сказал что не так.

— Все было так… Считать научили.

— Я рад. Только помни: не от бедности мы расчетливы. Отвечать умеем — вот и считаем. Забудем считать — погибнем. А пока схожу к артиллеристам. Они с тобой свяжутся. У них остались две гаубицы. Сделают звуковое оформление.

Сопровождаемый автоматчиками капитан зашагал по опушке леса. Он ни разу не обернулся, а уходя, не простился, видимо, не хотел, чтобы в душу друга закралось чувство страха.

Лейтенант Гудзь приказал все лишнее из танка убрать. А лишнее известно — вещмешки, плащ-накидки. Все поснимали с себя портупеи, наганы переложили в комбинезоны, танкисты не любят работать в ремнях — мешают.

Стали грузиться. Подняли сто двадцать пять снарядов — брали преимущественно бронебойные. Татарчук ухитрился втиснуть пятьдесят дисков с патронами для пулеметов. Так еще никогда танк не загружали.

По-прежнему шел мокрый снег. За лесом вспышками взрывов обозначала себя передовая. На малом ходу при тихо работающем двигателе КВ приблизился к переднему краю. Машину окружили пехотинцы. Гудзь выбрался из танка.

— Здравствуйте, товарищи!

— Привет! — ответили из темноты. — Не в Берлин, случайно, путь-дорогу держите?

— В Берлин. И не случайно. А пока нам нужно попасть в Нефедьево.

Раздался сдержанный добродушный смех:

— В Нефедьево? Ну и шутники! Да оно уже у немца в тылу… То-то видим: ползут среди ночи. Вы б еще фары включили.

Веселый и откровенный тон разговора поднимал настроение, и лейтенант Гудзь подумал, что не грех бы переброситься шуткой-прибауткой с пехотой всем членам экипажа.

— Объявите перекур, согреемся немножко, — сказал он механику-водителю Кирину. Голова Кирина в расстегнутом шлемофоне возвышалась над передним люком.

Расчет оказался верным. Танкисты и пехотинцы поговорили о том о сем, да, собственно, ни о чем, а нервное напряжение спало, сознание одиночества стало рассеиваться. Танкисты понимали: завтра утром принимать бой рядом с этими людьми.

Подошел командир стрелковой роты. В сумраке не разобрать, какой он из себя: молод или не очень. Среднего роста, чуть-чуть сутул, а может, это уже была привычка пригибаться.

— Нефедьево, — сказал он глухим, простуженным голосом, — отсюда в двух километрах. Оно действительно в тылу у немца.

— И все-таки нам нужно попасть в Нефедьево, хотя бы на его околицу.

— В деревне полно немецких танков. Подойти не дадут даже в такую темень.

— И все-таки…

Лейтенант Гудзь в который раз мысленно измерял расстояние. Это не полигон, где пристрелян каждый куст. Чтобы выиграть бой, надо бить наверняка, а это значит — в упор или хотя бы на минимальном удалении. Так он и сказал покашливающему в кулак командиру роты. Тот, подумав, ответил:

— У самой деревни речушка. Где берега заболочены, сплошной линии фронта нет. Если танк не завязнет, можно приблизиться. До крайних изб будет еще метров триста.

Из скупого неторопливого объяснения Гудзь понял, что с берега днем хорошо просматривается улица, на которой остановилась немецкая танковая колонна.

— Есть еще мостик. Наши его не успели взорвать, а немцы не дают к нему подойти. Берегут, видимо, для атаки.

Татарчук включил рацию. В наушниках послышался голос Хорина:

— Паша… Паша…

— Сейчас, товарищ пятый.

Лейтенант Гудзь пересел к приемнику.

— Слушаю.

— Как устроился?

— Неважно. Далековато.

— Торопитесь. Поспать надо.

— Перед смертью не спят.

— Шутить будем потом.

До слуха командира экипажа донесся звон курантов. Это в штабе, откуда вел переговоры Хорин, был включен радиоприемник на волну Москвы.

— Полночь?

— Да, Паша. Столица о себе напоминает.

— Спасибо ей.

— Будь на приеме.

— Есть.

Казалось, ничего друг другу не сказали. Но звон курантов, как эхо, щемящей тоской отозвался в сердце. Думал о Москве, а видел Стуфченцы. В эту глухую зимнюю пору село продувают мокрые порывистые ветры. Они сменяются морозами, и тогда дороги, крыши хат, деревья покрываются блестящей коркой — начинается унылое царство гололеда.

Поеживаясь, лейтенант Гудзь снова выбрался из машины, огляделся. Внизу стоял командир роты, разговаривал с Кириным.

Темноту кромсали трассирующие пули. Шел не переставая снег, разбавленный дымом. При такой погоде стрелять мало толку. Деревня совершенно не просматривалась.

— Болото здесь проходимое? — спросил командира роты Гудзь.

— Вчера артиллеристам подкидывали боеприпасы — проскочили.

— На чем?

— На ЗИСах.

— А где их огневые позиции?

— За лесом.

— Связь имеется?

— Держим.

Гудзь решил подвести танк к самому берегу реки, откуда, по заверению командира роты, хорошо просматривается вся деревня. Но подойти к реке можно было только, говоря языком воинского устава, используя звуковую маскировку. И тут могли помочь артиллеристы.

А пока нужно было выбрать себе огневую позицию. Командир стрелковой роты с готовностью дал лейтенанту-танкисту двух бойцов, и те по еле приметной автомобильной колее вывели командира экипажа к низкому песчаному берегу. «Песок — это хорошо», — прикинул лейтенант.

Втроем стояли, пристально всматривались в противоположный берег. Отсюда, судя по карте, до деревенской улицы, где притаились вражеские танки, метров двести.

Падал снег, и по-прежнему все тонуло во мраке. Даже если деревню осветить ракетами, прикидывал лейтенант, все равно стрельба не будет прицельной. С этой невеселой мыслью он вернулся к танку. Из окопа командира роты связался по телефону с артиллеристами. Командир батареи доложил, что он уже предупрежден комбатом. Ждет команды.

— Время?

— Через пять минут.

— Продолжительность?

— Четверть часа.

Под «музыку» беглого огня командир экипажа вывел свой танк на песчаный берег, и механик-водитель Кирин заглушил двигатель. Еще минуты три летели снаряды, раскатисто гремели взрывы. И снова наступило затишье. Немецкие танки не ответили ни единым выстрелом. Видимо, как и предполагал генерал Катуков, у танковой группы была более важная задача — прорваться в Москву.

— А теперь немножко разгрузимся, — сказал лейтенант. И танкисты осторожно сняли с брони ящики с боеприпасами и две бочки солярки. Всю эту дополнительную поклажу поместили в ровик.

Татарчук высказал было сомнение:

— Удастся ли воспользоваться?

Предстоящий бой для него был не первым. Редко воевал он в составе батальона, чаще — в составе роты, а на Московском направлении танки распределяли поштучно: на стрелковый батальон — танк. Так, бывало, начинали бой на сотом километре, а заканчивали на семидесятом. От батальона оставался в лучшем случае взвод, а от машины — ходовая часть. До сегодняшнего дня Татарчуку везло — за два месяца трижды выбирался из горящего танка. Любил утверждать, что веселей танкисту воевать не поодиночке. Есть кому выручить.

В предстоящем бою, как и в большинстве предыдущих, была надежда только на самих себя. Такая перспектива танкиста не радует.

Конечно, сомневался не один Татарчук. У Саблина на этот счет тоже имелось свое мнение, но он молчал. Промолчал и лейтенант Старых. От него, наводчика, будет зависеть, как долго они продержатся. А продержаться он был настроен как можно дольше, точнее, до победного часа.

Бой предстоял необычный. Лейтенант Старых попросил для себя скромную должность — наводчика. У каждого человека есть самолюбие. Было оно и у лейтенанта Старых. Как-никак он командовал ротой, взводом, экипажем. И вот теперь наводчик. Как офицер, он чувствовал себя неловко. В армии такое продвижение по службе в обычной, невоенной обстановке вызвало бы только насмешки.

Но это было начало декабря сорок первого года — самое тяжелое время войны, и настоящие коммунисты принимали те должности, где они могли трудиться с наибольшей пользой. Старых вступил в партию, как только началась война.