На всех фронтах - Борис Яроцкий

К утру снегопад приутих. Стало подмораживать. Из танка улетучилось последнее тепло. От брони веяло сухим холодом, который пробирал тело до костей.

Никто не спал, хотя командир разрешил вздремнуть наводчику и механику-водителю. В ответ лейтенант Старых мягко усмехнулся, усмешка получилась кроткой и снисходительной: какой уж тут сон, через час-полтора бой. Лучше поговорить с ребятами, перекинуться шуткой. Сон — это, пожалуй, прошлое…

Совсем недавно они еще не знали друг друга, а в эти минуты казалось, что дружат, по крайней мере, лет десять, а может, с детства.

Разговаривали тихо, словно боялись спугнуть тишину. Вспоминали довоенную жизнь, посматривая в сторону Нефедьева. Деревня лежала с наветренной стороны, и оттуда доносились громкие отрывистые голоса, переборы аккордеона, песня с непонятными словами, с незнакомой мелодией.

Для фашистов эта небольшая, зажатая лесом подмосковная деревня была уже тылом. И они отдыхали в теплых бревенчатых избах. Слабый ветер доносил запахи паленых перьев. Далеко за полночь стихли голоса. Видимо, фашистов одолел сон.

— Вот сейчас бы ударить! Было бы в самый раз, — рассуждали танкисты.

Заговорили о немцах. Лейтенант Гудзь вспомнил, что на эту тему он беседовал с Хориным еще в начале войны. И Хорин, как сейчас Саблин, отвечал на недоуменные вопросы командира взвода.

Татарчук среди немцев, взятых в плен, искал капиталистов и не нашел, Кирин видел трагедию Германии в страхе немецкого обывателя. Обыватель, чтоб сберечь свою шкуру, готов убивать каждого. У Саблина была еще надежда, что немцы не все плохие, где-то должны быть порядочные. Понятливей всех, как считал командир экипажа, был лейтенант Старых: побеждают, ненавидя врага.

Слушая товарищей, лейтенант Гудзь невольно думал: «Любопытно, кто они, те танкисты, которые завтра ринутся в Москву?»

Своя была правда у Саблина. Но сейчас, перед боем, она не годилась.

1 БОЛЬШЕ 18

Забрезжил рассвет. Появились смутные очертания деревьев, крыш, заборов. И вот они, чужие, ненавистные танки, с короткими, как будто обрубленными, стволами, угловатыми крыльями, узкими гусеницами. У каждого слева на борту фара. Старые знакомые — T-III.

Лейтенант Гудзь про себя повторяет заученную еще в училище техническую характеристику:

«Немецкий танк — T-III. Принят на вооружение в 1937 году. Пушка — 50-миллиметровая. Масса — 23 тонны, скорость по шоссе — 56 километров в час, броня лобовая — 50 миллиметров, бортовая — 20. Экипаж — 5 человек. Проходимость по грязи и бездорожью недостаточная».

Деревня растянулась вдоль Волоколамского шоссе, в деревне — немцы. В стороне от Нефедьева в снежной дымке лейтенант вдруг заметил еще одну группу танков. Они казались каменными глыбами, принесенными не иначе как ледником. Гудзь успел сосчитать, вблизи — одиннадцать, в отдалении — семь, итого — восемнадцать.

— Начнем, пожалуй, — сказал он товарищам и неторопливо, по-хозяйски, будто дверь избы, закрыл за собой люк. В танке стало совсем темно, лишь крохотная лампочка синеватым светом выделяла шкалу прицела: при таком скудном освещении глаза наводчика лучше видели местность.

— Заряжай!

Саблин выполнил команду. Звонко щелкнул затвор полуавтомата-пушки. И снова напряженное ожидание. Время, казалось, остановилось. Слышалось только учащенное дыхание заряжающего, да каждый ощущал биение своего сердца.

Почему-то, подумал лейтенант, мгновения перед боем представляются вечностью, успеваешь о многом вспомнить и многое загадать. Но такое обычно бывает, если ты рядовой и тебе надо точно и быстро исполнять команды, да еще если командир предупреждает быть предельно внимательным, ни о чем не думать. Вот именно тогда в голову приходят разные, часто посторонние мысли.

За те секунды, как щелкнул затвор и наступило ожидание, лейтенант Гудзь прикинул: «Восемнадцать на пять — девяносто».

Татарчук, словно угадывая ход мысли командира, хмыкнул:

— Вот житуха! Всем батальоном сидят в тепле, лопают тушенку.

— Татарчук!

— А что, разве не так?

И опять напряженное ожидание. Пока немцы не заводят машины, можно повременить, рассвет запаздывает.

Когда ты командир в бою, некогда предаваться размышлениям. Весь мир сужается до размеров поля боя. И тут главное одно: во всем опережай противника. За первой целью поражай вторую, и так до последней. Наверное, подобным образом действует альпинист, шаг за шагом преодолевая крутизну: ему некогда соображать, сколько секунд он будет падать, если вдруг сорвется, он весь занят своей рискованной работой — продвижением вперед.

И все же танкист от альпиниста отличается: альпинист, если не хочет, может не подниматься в гору и не испытывать себя риском. Танкист обязан вступить в бой там, где прикажут. Здесь свой суровый расчет, своя безжалостная тактика. По тактике у курсанта Гудзя была отличная оценка.

— По головному!..

А как же иначе, отметил про себя лейтенант Старых, слушая команду. Если поджечь головной, стоящий при выходе на дорогу, он загородит всю улицу. Пусть тогда они попробуют развернуться, придется рушить избы.

— Огонь!

Вспышка вырвала из полумрака речку, схваченную морозцем топь, ближние оголенные осины. Бронебойный снаряд, прочертив багровую трассу, врезался под гусеницу головного танка.

— Левее…

Наводчик и сам заметил промашку. Чуть заметное движение маховиком горизонтальной наводки — и треугольник прицела снова на середине контура неподвижного танка. От второго снаряда танк вспыхнул, пламя осветило улицу.

— По замыкающему!..

Башня дернулась… После пятого или шестого выстрела в люк ударили прикладом. Гудзь выглянул наружу. Близко перед собой увидел конопатое улыбающееся лицо знакомого пехотинца, того самого, что показывал дорогу.

— Нормально! Уже три горят. А вот два за овином разворачиваются. Глядите, это дальние подходят…

И верно! Те видневшиеся, как валуны, семь танков, уже были на окраине Нефедьева, они спешили прикрыть свой стоявший на улице и застигнутый врасплох батальон.

Только пехотинец хотел еще что-то сообщить — поднял руку, видимо, показать, — как из-за овина вырвался конус пламени, и над КВ пронесся снаряд. Пехотинец слетел с брони. Лейтенант резко захлопнул люк. И вовремя: в следующее мгновение словно небо раскололось — удар в броню был оглушительной силы. Заряжающий повалился на днище.

— Саблин! Саблин! — кричал наводчик. После команды «огонь» он нажал педаль спуска, пушка молчала.

— Саблин! Заряжай!

Лейтенант Гудзь встал на место заряжающего. От боеприпасов было тесно. Под ногами жаром дышали стреляные гильзы. Они мешали упереться, скользили, наконец нога нашла опору.

Выстрел… Еще, еще… Надо же наблюдать за полем боя, давать наводчику целеуказание. Но как отойдешь от пушки? Лейтенант Старых в азарте старался перекричать грохот разрывов:

— Заряжай! Саблин!.. Заряжай!..

От пороховых газов не продохнуть. Такое ощущение, будто чьи-то по-удавьи сильные руки сдавливают горло, еще полминуты — и тогда… Татарчук догадывается включить вентилятор. Струя морозного воздуха обдает губы. Воздух попадает в легкие. Новый удар сотрясает машину. Немцы очухались и теперь стреляли в упор. Дуэль была неравная. Но сознание, что эту дуэль немцам навязал экипаж, укрепляло уверенность в благоприятном исходе боя.

— Будем живы — не помрем! — кричал лейтенант Старых. Грохотал выстрел за выстрелом.

Вскоре лейтенант Гудзь почувствовал, что ответный огонь слабеет. Значит, там, за рекой, на узкой улице Нефедьева, ад.

Воспользовавшись паузой, командир склонился над заряжающим, дал ему глотнуть воды. По тому, как Саблин схватил зубами горлышко фляги, Гудзь определил: ничего страшного — контузия. Саблин пришел в себя, снова встал у пушки. Гудзь смотрел в перископ, не забывая, как учил Хорин, считать. Красовались пять подбитых танков. Остальные расползались по деревне, искали укрытие за сараями, за избами, даже за крохотными баньками.

К лесу, сигая через жердевые изгороди, кто в чем, бежали немецкие солдаты. Лейтенант прикидывал: тут их было не девяносто и не сто. Пока КВ стоял в засаде, в деревню под прикрытием снегопада стягивалась вражеская пехота. Убегающих немцев огнем из пулемета косил Татарчук.

МУЗЫКА БОЯ

Поединок увлек, захватил, как может захватить страсть, сильная и неотступная. Других мыслей не было, кроме той, которая движет человеком, одержимым одной-единственной целью, — не дать врагу уйти живым. Это был бой на истребление.

А немцы, вот они, за речкой, уже пришли в себя, ведут огонь из пушек, и снаряды ложатся кучно, прицельно. Броня не гудит, а кажется, стонет, и каждое попадание в танк отзывается жестокой болью, как будто гвоздем прокалывают барабанные перепонки.