Уайнсбург, Огайо - Шервуд Андерсон

При Джесси Бентли и вообще в сельских районах Среднего Запада после Гражданской войны было не так. Люди слишком тяжело трудились и слишком уставали, чтобы читать. Их не тянуло к напечатанному на бумаге слову. Когда они работали в поле, ими владели смутные, полуоформившиеся мысли. Они верили в Бога и в то, что сила Божия управляет их жизнью. По воскресеньям они собирались в маленьких протестантских церквушках — послушать о Боге и Его делах. Церкви в ту пору были средоточием общественной и умственной жизни. Образ Бога велик был в душах людей.

И вот, от природы наделенный воображением и большой пытливостью ума, Джесси Бентли всем сердцем обратился к Богу. Когда война унесла его братьев, он увидел в этом руку Божию. Когда отец захирел и больше не мог управляться с хозяйством, он и это воспринял как Божие знамение. В городе, получив эту весть, он всю ночь бродил по улицам и размышлял о ней, и так же с мыслями о Боге бродил он ночами по лесам и по низким холмам, когда вернулся на ферму и начал налаживать там хозяйство.

Он шел, и значение его личности в некоем божественном расписании представлялось ему все более важным. Он сделался алчным и досадовал, что у него только двести двадцать десятин угодий. Став на колени перед угловым столбом изгороди на своем лугу, он направлял голос в сопредельную тишину, поднимал голову и видел, что звезды светят ему.

Однажды вечером, через несколько месяцев после смерти отца, когда жена Катрин с минуты на минуту ожидала родовых мук, Джесси ушел из дома и долго бродил по окрестностям. Ферма Бентли располагалась в маленькой долине Винной речки; Джесси берегом прошел до конца своих угодий и дальше — по полям соседей. По пути долина раздалась вширь, а потом опять сузилась. Перед ним раскинулись огромные просторы полей и лесов. Из-за облака выглянула луна, и он, взойдя на пригорок, сел подумать.

Джесси думал, что ему как истинному рабу Божьему должно принадлежать все пространство, по которому он прошел. Он подумал о покойных братьях и упрекнул их, что они трудились недостаточно и не приобрели больше. Перед ним в лунном свете бежала по камням речка, и он стал думать о людях далекого прошлого, которые подобно ему владели стадами и землями.

Порожденное фантазией чувство — полустрах, полужадность — охватило Джесси Бентли. Он вспомнил, как в древней библейской истории Господь явился другому Иессею[2] и велел ему послать сына Давида в долину дуба, где Саул и израильское воинство стояли против филистимлян. Ему уже мнилось, что все фермеры Огайо, владеющие землей в долине Винной речки, — филистимляне и враги Богу. «А вдруг, — прошептал он себе, — выйдет из них такой, как Голиаф, филистимлянин из Гефа, и одолеет меня, и отымет мое имущество». И воображение его заполнил тошнотворный страх, тот же, думалось ему, что тяжелым гнетом лежал на сердце Саула, пока не пришел Давид. Вскочив на ноги, он побежал сквозь ночь. Он бежал и взывал к Богу. Его голос разносился над низкими холмами. «Господь Саваоф! — кричал он. — Пошли мне нынче ночью сына от Катрин. Да снизойдет на меня милость Твоя. Пошли мне сына, чтобы звался Давидом и помог мне вырвать наконец все эти земли из рук филистимлян и обратить их на службу Тебе и на постройку царства Твоего на земле».

Давид Харди из Уайнсбурга, Огайо, был внуком Джесси Бентли, хозяина ферм. В двенадцать лет он переехал жить в старый дедовский дом. Мать его, Луиза Бентли, родилась в ту ночь, когда Джесси бежал по полям, взывая к Богу, чтобы Он дал ему сына, и до взрослых лет жила на ферме, а потом вышла замуж за молодого уайнсбуржца Джона Харди, впоследствии банкира. Семейная жизнь у них не задалась, и все сходились на том, что виновата тут она. Это была маленькая черноволосая женщина с колючими серыми глазами. С детства она была подвержена припадкам гнева, а когда не гневалась, была молчалива и нелюдима. В Уайнсбурге говорили, что она пьет. Ее муж, банкир, человек положительный и сметливый, приложил немало стараний, чтобы ей жилось хорошо. Когда он начал богатеть, он купил для нее большой кирпичный дом на Вязовой улице в Уайнсбурге и первым в городе завел для своей жены кучера.

Но Луиза не умела жить хорошо. У нее случались припадки полубезумной раздражительности, во время которых она иногда молчала, а иногда шумела и затевала ссоры. В гневе она бранилась и кричала. Она хватала на кухне нож и угрожала убить мужа. Однажды она намеренно подожгла дом и часто целыми днями скрывалась у себя в комнате, никого не желая видеть. Ее жизнь, наполовину затворническая, давала поводы ко всякого рода толкам. Говорили, будто она принимает наркотики, будто прячется от людей потому, что часто находится под таким сильным воздействием алкоголя, которое невозможно скрыть. Случалось, летом, к концу дня, она выходила из дома и садилась в коляску. Отослав кучера, сама брала в руки вожжи и гнала по улицам во весь опор. Если на пути ей попадался прохожий, она не сворачивала, и напуганный горожанин спасался, как умел. Людям казалось, будто она хочет их задавить. Она проезжала несколько улиц, нахлестывая коней и на всем ходу огибая углы, а потом мчалась за город. На проселочных дорогах, скрывшись от чужих глаз, она пускала коней шагом, и дикое, отчаянное настроение с нее сходило. Она делалась задумчивой и бормотала какие-то слова. Иногда у нее на глазах выступали слезы. А возвратившись в город, она опять бешено гнала коней по тихим улицам. Если бы не влиятельный ее муж, которого почитали в городе, ее не раз бы арестовал начальник городской полиции.

Мальчик Давид Харди рос в доме возле этой женщины, и легко себе представить, что детство ему выпало не слишком радостное. Он был еще мал, чтобы иметь о людях собственное мнение, но порой бывало трудно не иметь весьма определенного мнения о женщине, которая доводилась ему матерью. Давид всегда был тихим, послушным мальчиком, и долгое время жители Уайнсбурга считали его туповатым. Глаза у него были карие, и в детстве он имел привычку подолгу смотреть на людей и предметы как бы не видя того, на что смотрит. Услышав грубое высказывание о матери или нечаянно подслушав, как она поносит отца, он пугался и бежал прятаться. Иногда он не мог найти убежища и совсем терялся. Он поворачивался лицом к дереву, а дома — к стене, зажмуривал глаза и старался ни о чем не думать. Он имел привычку разговаривать с собой, и с ранних лет им часто овладевал дух тихой печали.

Иногда он гостил у деда, на ферме Бентли; там он бывал совершенно доволен и счастлив. Часто ему хотелось больше не возвращаться в город, и однажды, когда его привезли домой после долгой побывки у деда, произошло событие, которое надолго оставило след в его душе.

Давид вернулся в город с одним из работников. Тот куда-то спешил по своим делам и оставил мальчика в начале улицы, на которой стоял дом Харди. Осенний день смеркался, и небо было пасмурно. Что-то произошло с Давидом. Идти туда, где жили мать с отцом, было выше его сил, и вдруг ему пришло в голову бежать из дому. Он решил вернуться на ферму, к деду, но заблудился, испугался и с плачем много часов плутал по проселочным дорогам. Пошел дождь, молния сверкнула в небе. Воображение у мальчика разыгралось, и ему мерещилось, будто он видит и слышит в темноте что-то непонятное. Он вдруг вообразил, будто бредет и бежит в каком-то ужасном пустом пространстве, где никто прежде не бывал. Тьма вокруг казалась беспредельной. Шум ветра в деревьях нагонял ужас. Когда впереди на дороге возникла упряжка, он испугался и перелез через изгородь. И бежал полем, а потом очутился на другой дороге и, став на колени, потрогал пальцами мягкую землю. Если бы не образ деда — а мальчик боялся, что уже никогда не найдет его в темноте, мир вокруг был бы совершенной пустыней. Его крики услышал фермер, пешком возвращавшийся из города, и, когда мальчика доставили в отцовский дом, он не понимал, что с ним происходит, — до того он был взволнован и утомлен.

Отец Давида узнал об исчезновении сына случайно. Он встретил на улице того работника с фермы Бентли и выяснил, что сын вернулся в город. Но домой мальчик не явился, поэтому подняли тревогу, и Джон Харди с несколькими уайнсбуржцами начал искать его за городом. По улицам Уайнсбурга распространилось известие, что Давида похитили. Когда его доставили домой, света в комнатах не было, но появилась мать и с жаром стиснула его в объятиях. Давиду показалось, что она внезапно стала другой женщиной. Он не мог поверить в такое прекрасное превращение. Собственными руками она выкупала усталое детское тело и приготовила сыну еду. Она не дала ему лечь в постель, а вместо этого, когда он надел ночную рубашку, задула свет, села в кресло и взяла его на руки. Час просидела женщина в темноте, держа своего мальчика. И все время тихо приговаривала. Давид не мог понять, отчего она так переменилась. Ее обычно недовольное лицо показалось ему самым мирным и самым милым из всего, что он видел в жизни. Он стал плакать, а она только крепче и крепче его обнимала. Голос ее не смолкал и не смолкал. Он не был резким и визгливым, как в разговорах с мужем, а шелестел, как дождь в деревьях. Потом стали приходить мужчины и докладывать, что не нашли его, а она велела ему прятаться и не шуметь, пока она их не выпроводит. Он думал, что это у них с ним такая игра, и радостно смеялся. У него возникла мысль, что заблудиться и хлебнуть страху в темноте — вовсе не велика важность. Он подумал, что тысячу раз согласился бы перетерпеть такой страх — лишь бы наверняка найти в конце долгого черного пути такую милую женщину, какой вдруг стала мать.