Фонд последней надежды - Лиля Калаус

— До завтра подготовь отчёт о своей работе у Подопригоры, сдашь Амбцибовицкому ключи, получишь расчёт — и свободна. Олег Юрьевич, дорогой мой, — уже игриво продолжила Корнелия, поворачиваясь к Коршунову. — Ваш персональный кабинет готов. Так в каком отеле вы остановились? Я могу посоветовать недурной ресторан…

Олег был в ярости. Сначала этот цирк на стаффе, теперь возмутительные игры Корнелии. Он зашёл к ней на секунду, узнать, принято ли здесь проставляться коллективу, а она затащила его на свой интимный диван и уже четверть часа потчует грудным смехом и стрельбой глазами.

Когда в кабинет вошла эта нелепая готическая барышня с облезлым рыжим «хвостиком», Олег сразу узнал в ней лицо из публики. Дешёвый, кстати, приём, надо от него избавляться. Вчера во дворе она показалась ему совсем девчонкой, а сегодня, на стаффе, из-за старушечьей одежды, наверное, — чуть ли не сорокалетней. На самом деле ей было лет двадцать пять. Ну, что за выражение лица — как у Святой Елизаветы-мученицы. Неужели ей так нужна эта работа? Впрочем, откуда ему знать, может, у неё ребёнок больной.

Сволочь-Корнелия разговаривает с ней, как с прислугой. Конечно, тут как себя поставишь — так с тобой и разговаривать будут, но это нарочитое хамское «тыканье»!

— Олег Юрьевич, дорогой мой, так в каком отеле вы остановились? Я могу посоветовать недурной ресторан…

Повинуясь порыву, Олег сказал:

— Знаете, Корнелия Борисовна, а у меня ведь к вам дело. Я посмотрел свой бюджет — в него вполне вписывается ставка помощника координатора.

— Вам нужен помощник? — удивленно переспросила Корнелия.

— Да. Вернее, помощница, — ответил Коршунов. — Вот, например, Ася… Я правильно запомнил? Ася?

Ася кивнула.

— Ася вполне бы подошла. Тем более, вы говорите, она отличный работник.

Корнелия села очень прямо.

— Что ж… Пишите представление. Поздравляю, Асия, — процедила она.

— А в качестве первого поручения, — продолжал Олег, вставая, — вот вам, Ася, деньги, сходите за тортом и бутылкой хорошего вина. — Он подмигнул растерянно глазевшей на него новой сотруднице. — Будем проставляться.

Ася не помнила, как ноги вынесли её в приёмную. Толпящиеся сотрудники смолкли.

— Ну что? Что она тебе сказала?! — драматично вскричала Гулька.

— Представляете, — Ася посмотрела на зажатую в кулаке купюру, — новенький меня помощницей взял…

Первой опомнилась Софа Брудник:

— Тю, Насырова! С тебя поллитра, звиняй!

Глава 5. ЖЖ. Записки записного краеведа. 20 декабря

«…Боже мой! Это невероятно — такой экспириенс на старости лет! Или я… попросту сошёл с ума?! Я читал о странностях человеческой психики, о том, на что способны нервные окончания, как иллюзорна та картина мира, которую мы все считаем истинной. Но это было сухой теорией или набором экстравагантных фактов. И вдруг я сам очутился внутри дешёвого ужастика!

Но обо всём по порядку.

Итак, я без удовольствия проделывал то, что подобает пенсионеру немецкого значения: ходил на встречи с дальними родственниками и бывшими коллегами, раздавал сувениры, разглядывал и демонстрировал семейные фото, посещал кладбища и дружеские посиделки. Невероятная скука.

Почему-то мне совершенно не работалось. Несколько раз я выходил на свою страничку в Сети, тупо разглядывал густо облепившие её рекламки неприличных сайтов и — выключал ноутбук. Новые впечатления никак не хотели укладываться в положенное число знаков ежедневного урока.

Наконец, я понял, в чём дело — мешали воспоминания. Они обступили меня, теснились, кричали, перебивая друг друга, так что я ничего не мог понять в их разноголосом гомоне… Что ж, придётся сделать то, чего мне так не хотелось все эти годы — систематизировать собственное прошлое, разложить его по полочкам в моём виртуальном кабинете… Ободрённый этими мыслями, я решил вначале исполнить одно деловое поручение, а уж после с головой нырнуть в мутную Лету.

Один мой берлинский приятель, с юных лет влюблённый в историю города Зоркого, попросил меня посетить редакцию журнала под странным и смешным названием „Книгоман“. Я должен был получить авторские номера с публикациями его статей, а также разузнать о том, как двигается в издательстве, коему и принадлежал журнал, проект его книги, разумеется, посвящённой истории любимого города.

По приезде я сделал звонок главному редактору, даме с тонким девчачьим голоском, договорился о встрече. Придя на рандеву в назначенное время, я однако обнаружил в офисе лишь директора издательства, молодого бородача с бегающими глазками. Он без обиняков сообщил, что главный редактор, она же его супруга, сидит дома с приболевшими детьми, сотрудников у неё нет, а издание книги вновь задерживается на неопределенный срок по техническим причинам, после чего вручил мне пачку журналов и выпроводил вон.

Весьма огорчённый перспективой грустного разговора с моим берлинским приятелем, возлагавшим почему-то на это шарашкино издательство серьёзные надежды, я вернулся в отель. Кстати сказать, все эти дни четвёртый нумер, в котором скончался несчастный турецкоподданный, простоял в неприкосновенности.

Проходя по коридору, я услышал некий шум за его дверью. И тут со мной случалось нечто странное. Вопреки всем своим привычкам и воспитанию, я, оглянувшись на пустой коридор, решительно приник к двери. Там, несомненно, кто-то был. Слышались обрывки разговора… Мужчина и женщина… Женщина повысила тон, и я отчётливо расслышал: „Володя… Что?“ Ей плаксиво отвечал юношеский голос. Разговор резко прервался, и в наступившей тишине меня будто окатило ледяной волной. Необъяснимый озноб пронзил суставы, волосы шевельнулись на голове. В этот момент мне почудилось, что там, с другой стороны, тоже кто-то приник ухом к двери и прислушивается к моему дыханию…

Я подхватил пакет с журналами и бросился к себе. Успокоившись немного, позвонил горничной и спросил, давно ли был заселён четвёртый нумер (любопытство своё я мотивировал какими-то наспех придуманными причинами вроде шума и хлопанья дверью). Оказалось, что соседний нумер по-прежнему никем не занят.

Я долго не мог уснуть и от нечего делать начал листать подаренные бородатым издателем журналы, которые, как и следовало ожидать, оказались самодеятельным попурри из книжных сплетен, чьих-то литературных опытов и претендующих на оригинальность постмодернистских эссе. Художественное оформление и печать также оставляли желать много лучшего, а мизерный тираж и хвастливые колонки главного редактора только подчёркивали уныло провинциальный характер журнальчика. И почему „Книгоман“? Что за инфантильное бодрячество? Какая сегодня, простите меня, может быть любовь к книгам?