Врата небесные - Эрик-Эмманюэль Шмитт

и что тебе требуется влажная среда. Когда я добралась сюда, один пастух упомянул эту гору – местные жители не отваживались на нее подниматься, говорили, будто здесь живут свирепые Боги, которые ненавидят людей: летом скидывают их в пропасти, а зимой заковывают во льды. Я рискнула, произвела разведку и спрятала тебя за струями водопада. А сама спустилась и поселилась внизу.

Нура потерла лоб:

– Я помню волнение, которое испытала в тот момент, когда устраивала тебя в каменной нише. Я разбила кувшин, умыла тебя, протерла, промокнула: твоя шея зарубцевалась и удлинилась… Смотри!

Нура вытащила из котомки коробочку из резной кости, открыла ее и показала мне, что там. В смешанном с песком вересковом перегное извивались жирные бежевые кольчатые черви.

– Помнишь этих червей?

– Да.

– Мой отец тебе их показывал?

– Тибор разрезал одного червя и спустя несколько дней доказал мне, что червяк восстанавливает свое тело, производя недостающую часть.

– Папа неутомимо изучал их. Они у меня вызывали отвращение, а над ним я насмехалась! Я и не догадывалась, что он заранее передал мне наш секрет!

Она закрыла коробочку.

– Мы подобны этим червям, Ноам. Мы восстанавливаем себя, когда мы разбиты. Мы не умрем…

– Никогда?

Ни она, ни я не произнесли целиком эту фразу, а уж тем более слова, в которых заключалось главное: мы бессмертны.

В волнении мы созерцали широко раскинувшийся перед нами лес и нагромождение далеких вершин. Наше молчание обладало чудовищной мощью, сравнимой с силой посланной прямо в сердце стрелы.

Громко затрещали уголья, и я вздрогнул. Наши взгляды встретились над оранжевыми языками огня.

– Как ты живешь в долине, Нура?

– Я содержу приют для путников.

– Для путников?

– Да.

– Ты хочешь сказать, для Охотников?

Она рассмеялась, умилившись, как будто заново открыла для себя это название.

– Мир изменился, Ноам. Теперь многие люди перемещаются не для того, чтобы добывать себе пропитание собирательством или охотой, а чтобы доставлять сырье. Из копей добывают медь, золото, лазурит. Торговцы развозят их во все стороны. На моем постоялом дворе они могут подкрепиться и отдохнуть. Хотя у меня больше нет просторного жилища с тремя десятками служанок, я справляюсь. Обосновавшись здесь, я мечтала не обогатиться, а только быть рядом с тобой.

– И никого не удивляет, что ты не стареешь?

Нура расхохоталась:

– С тех пор как я открыла свой постоялый двор, я уже много раз умирала благодаря своим уловкам. Я регулярно симулировала преклонный возраст, а затем возвращалась в обличье своей дочери, моей дорогой дочурки, о которой столько рассказывала проезжим.

– Но почему же много раз за такое короткое время?

– Что ты называешь «коротким временем»?

– Время моего восстановления.

Нура приложила палец к моим губам, чтобы я умолк.

– Я забочусь о тебе вот уже несколько поколений. Столько поколений, что уже сбилась со счета. О да, я долго ждала этого поцелуя.

Прикосновение ее губ лишило меня возможности говорить…

2

Поддается ли счастье пересказу? Истории требуется зачин, средняя часть, окончание; а наше с Нурой блаженство, тягучее, плотное, длилось без прекращений и возобновлений.

Счастье не поддается пересказу, однако оно исчисляется… Беспечный рассвет, бархатистость кожи на сгибе локтя, таящаяся в веках улыбка, решение не размыкать объятий, невозможность прервать поцелуй, ощущение быть единым целым, утренняя любовь – более медлительная, менее прихотливая, томная и явная, отсроченный оргазмом подъем из постели, отдых в кратком сне, наслаждение первыми словами, первыми движениями, первыми сделанными вместе шагами. Ласкающая горло чистая вода, сочные фрукты, наделяющие энергией орехи, разговоры, праздность, плескание в реке или игры во мху. Зов природы, непредвиденные охоты, обильный сбор дикорастущих растений, встреченные животные, перепуганные, выслеженные и прекрасные. Изобретательность неба, его владение цветом, невероятные формы его облаков, непреходящее зрелище его обновлений. Пейзаж, который светлеет, расширяется, вибрирует и угасает. Дорога, дарящая сумерки с их размытостью, нежной прохладой и томлением; потом, в конце этой исчезающей тропки – другая вселенная, которую предлагает ночь, где ничто ни на что не похоже, ни люди, ни растения, ни формы, ни звуки, ни запахи. Величественная красота синевы, причудливые образы, начертанные тучами на изменчивом лике луны, или, когда проясняется, звезды, загадочные звезды и пространство, еще более таинственное, чем они. И на фоне этого потока чудес – совсем иное журчание: голос Нуры, смена выражений лица Нуры, смех Нуры, ее руки, ее бедра, ее причуды, ее горячность, ее гнев, ее игривость, ее ласки и ее восторги. Оглядываясь назад, я, неспособный сочинить рассказ о счастье, набрасываю каталог, нескончаемый перечень, который ставит на один уровень крошечное и необъятное, зрачок Нуры и горные вершины, ее ресничку и небесную ширь, обжигающее и прохладное, кроткое и резкое, ласку и оплеуху. Однако здесь недостает главного, непрекращающегося потока чувства, которое от мгновения к мгновению, от предмета к предмету усиливает ощущение жизни, делая ее сладостной.

Нура организовала наше благополучие, обозначив запретные зоны. Так, например, когда я спросил, где она жила между расставанием с Дереком и до своего возвращения к нему, она ограничилась тем, что ответила:

– Тсс! И речи быть не может, чтобы ты знал обо мне все.

– В любом случае мне никогда не узнать о тебе все.

– Поклянись больше к этому не возвращаться.

Я согласился. Как-то вечером, пропустив запретный оборот речи, я спросил:

– А как ты жила во время моего восстановления в пещере?

– Как могла.

– У тебя были… мужчины?

Ее восхитительные губы сжались, чтобы округлиться и прошептать:

– Тсс!

– Нура! Почему ты не делишься со мной своим прошлым?

– Тебя не касаются воспоминания о моей жизни без тебя. Мне неприятно рассказывать о себе все, особенно тем, кто мне дорог. Взгляни на меня, Ноам: я прозрачная?

– Нет. Светящаяся, но непроницаемая.

– И такой ты меня любишь!

Нура была права… Но каким образом достигла она подобной прозорливости? И когда? Я всегда знал ее такой.

Меня не тревожило то, что она столь часто попадает в точку. Когда я чувствовал себя рядом с ней настоящим пентюхом, меня это нисколько не смущало, потому что Нура умилялась моей простоте. Как мои яички, которые она обожала согревать своими пальцами, мои мышцы, которые она со смехом разминала, густая поросль, затеняющая мою грудную мускулатуру, и моя борода – в ее глазах свойственное мне непонимание женщин и любви объяснялось моим положением мужчины и представляло собой составляющую мужественности. Мудрый и лишенный растительности, я бы ей не нравился.

Зато беседовать о Дереке она соглашалась.

– Он никогда не должен снова увидеть тебя, Ноам! Он удостоверился, что сохраняет свою молодость и излечивается от ран, однако не знает, что может победить смерть.