История любви - Эрик Сигал

– То есть ты не веришь, что я люблю тебя?! – взорвался я.

– Любишь, – ответила она все так же тихо. – Только это как-то очень уж странно… Тебе ведь очень нравится мой хреновый социальный статус.

Я не мог ответить на это ничего, кроме слова «нет», поэтому повторил его несколько раз и с разной интонацией. Откровение Дженни меня настолько ошарашило, что в голову даже пришла мысль: а вдруг в этом ужасном предположении есть доля правды?

Дженни тоже переживала:

– Я тебя не осуждаю, Олли. Просто мне кажется, что это одна из причин. Ведь и я люблю не только тебя самого, но и твое имя. И даже твой командный номер.

Она отвернулась, как будто собираясь заплакать, но не смогла.

– В конце концов, это ведь тоже часть тебя, – закончила она свою мысль.

Некоторое время я молча разглядывал неоновую вывеску «Лангусты и устрицы». Как мне нравилась в Дженни эта способность заглянуть внутрь моей души и понять то, что я никогда не смог бы даже описать словами. И сейчас у нее снова получилось: пока я не желал признать свое несовершенство, она уже примирилась и с ним, и со своим собственным. Я не знал, что ответить. Боже, я чувствовал себя таким недостойным в тот момент!

– Не хочешь лангуста или устриц? – выдавил я.

– А в зубы не хочешь, милый? – грозно произнесла Дженни.

– Хочу! – ответил я.

Она сжала руку в кулачок и нежно припечатала мою щеку. Я чмокнул ее кисть. Но потом, когда я попытался обнять Дженни, она оттолкнула меня и рявкнула, словно форменная Бонни, подстегивая своего Клайда:

– А ну, заводи! Поехали же!

И я поехал. Поехал, черт возьми.

Комментарии моего отца извечно сводились к тому, что я слишком поспешен и чересчур опрометчив. Я уже не помню, что конкретно он тогда говорил, но, главным образом, его проповедь во время нашего официального ленча в Гарвард-Клубе касалась именно этого моего недостатка. Все началось с того, что он порекомендовал мне не спешить и тщательно пережевывать пищу. Я вежливо заметил, что уже достаточно взрослый, чтобы не только обойтись своими силами, но и даже без всяческих комментариев со стороны относительно моего поведения. На эту мою сентенцию отец заявил, что даже лидеры мирового масштаба порой нуждаются в конструктивной критике. Думаю, это было не чем иным, как не особо тонкой аллюзией на его недолгую карьеру в Вашингтоне еще во времена, когда Рузвельт был впервые избран президентом. Однако я не собирался давать отцу почву для дальнейших аллюзий – ни на эпоху президентства Рузвельта, ни на роль Барретта-старшего во всеобщей банковской реформе – поэтому предпочел промолчать.

Как я уже сказал, мы обедали в бостонском Гарвард-Клубе, и я, по словам папы, ел слишком быстро. Такие слова могли означать лишь одно: нас окружали сплошь люди, которые его знали. Однокашники, клиенты, поклонники и т. д. Чистейшая подстава! Если прислушаться, можно было разобрать, как они бормочут: «Вот идет Оливер Барретт!» или: «Это Барретт, знаменитый атлет».

Хотя этот наш «разговор» почти ничем не отличался от многих предыдущих, настораживало то, насколько упорно мы избегали главной темы.

– Отец, ты ничего не сказал о Дженнифер.

– А что я должен сказать? Ведь ты поставил нас с матерью перед фактом, разве нет?

– Я спрашиваю, что думаешь ты.

– Думаю, Дженнифер достойна восхищения. Девушке из такой семьи нелегко пробиться в Рэдклифф…

Он явно уклонялся от прямого ответа, предпочитая морочить мне голову этой якобы умиротворяющей ерундой.

– Ближе к делу, папа!

– Если говорить по делу, то проблема совсем не в этой молодой леди. Дело в тебе, сын.

– Неужели? – удивился я.

– Это бунт. Ты так выражаешь свой протест, сынок.

– Пап, я не понимаю. Что общего с бунтом имеет женитьба на красивой и умной девушке из Рэдклиффа? Она же не какая-нибудь там чертова хиппи!

– Да, и еще много чего не…

Ага, начинается… Ох уж мне эта его вечная манерность!

– А что тебя в ней бесит больше, папочка, – то, что она не католичка, или то, что она не из богатой семьи?

– А тебя что больше всего в ней привлекает?

Эту фразу отец произнес практически шепотом, наклонившись ко мне.

Я решил, пора встать и уйти, о чем тут же сообщил Барретту-старшему. Тот заявил:

– Сядь и поговори с отцом как настоящий мужчина!

Как мужчина, а не как кто? Не как мальчишка? Не как барышня? Не как мышонок? Так или иначе, я остался.

Сукин сын не скрывал огромного удовольствия, которое ему доставило это мое решение. Думаю, он сделал вывод, что одержал очередную победу надо мной.

– Я только хочу попросить тебя не спешить с этим, – произнес он.

– Поясни, пожалуйста, что в твоем понимании значит «не спешить»? – парировал я.

– Хотя бы закончи институт. Если ваши чувства серьезны, этот небольшой промежуток времени им никак не повредит.

– Наши чувства серьезны, так какого черта мне их испытывать только потому, что ты мне так сказал?

Думаю, мой намек был более чем прозрачен. Да, я не собирался уступать ему. Ему и его произволу. Его стремлению подавлять меня и контролировать мою жизнь.

– Оливер! – Так, отец начал снова. – Ты еще не достиг совершенно…

– Совершенно чего? – Черт возьми, я уже начинал выходить из себя.

– Совершеннолетия. Ты еще не можешь принимать взрослые решения – по закону.

– Да плевать я хотел на твой закон!

Это было сказано так громко, что, скорее всего, услышали все сидящие рядом. Чтобы сбалансировать мой выкрик, Оливер Барретт Третий ответил мне зловещим шепотом:

– Женишься на ней сейчас – на меня можешь больше не рассчитывать. Я тебе даже не отвечу, который час!

А, даже если все это слышали, да и шут с ними.

– Да кто вообще на тебя рассчитывает!

С этими словами я оставил отца наедине с его жизнью, чтобы начать свою собственную.

9

Оставалась еще одна проблема: необходимо было нанести визит отцу Дженни. Крэнстон, штат Род-Айленд, расположен чуть дальше от Бостона на юг, чем Ипсвич – на север. Попытка представить девушку ее несостоявшимся законным родственникам успехом не увенчалась («Как же мне их теперь называть – внезаконными родственниками?» – пошутила она), и я уже не был уверен, что знакомиться с ее отцом было хорошей идеей. Ведь в этом случае меня ждут всяческие проявления средиземноморского «синдрома любящего папаши», а также многочисленные осложнения: Дженни – единственная дочь, выросла без матери, и, значит, они с отцом невероятно близки. Следовательно, со множеством эмоциональных проявлений, о которых я доселе читал только в книжках по психологии, сегодня мне предстояло столкнуться воочию. Добавьте к этой взрывоопасной смеси утрату источника моего финансирования – и вот вам полная палитра чувств, которые я испытывал в тот день.

Представьте себе на минуточку некоего Оливеро Барретто – красавца-итальянца, живущего в Крэнстоне на соседней улице. Является такой вот, значит, к мистеру Кавильери, главному городскому кулинару, и без того с весьма скудным доходом, и говорит: «Я хочу взять в жены вашу единственную дочь Дженнифер». О чем первым делом спросит отец невесты? (Разумеется, не о том, любит ли этот Барретто его дочь, ибо нет сомнений, что, зная Дженни, нельзя ее не любить.) Нет, мистер Кавильери спросит примерно так: «Послушай, Барретто, а на что ты собираешься содержать жену?»

А теперь представьте себе реакцию доброго мистера Кавильери, когда Барретто сообщит ему, что ближайшие года три все будет совершенно наоборот – это его дочь будет содержать своего мужа. Не укажет ли добрый мистер Кавильери на дверь Барретто, а то и не накостыляет ему, если этот Барретто, конечно, не такой здоровяк, как я?

Правильно, именно так любой нормальный отец и поступил бы.

Собственно, я все это тут расписываю, чтобы вы поняли, зачем мне понадобилось соблюдать все ограничения скорости, когда воскресным майским днем мы с Дженни ехали на юг по шоссе № 95. Дженни, которая уже привыкла наслаждаться быстрой ездой, даже начала бурчать: я плелся со скоростью сорок миль в час там, где можно было разогнаться до сорока пяти. Я ответил, что двигатель барахлит, но она, конечно, не поверила.

– Расскажи еще раз, Джен.

Терпение не принадлежало к числу добродетелей Дженни, и она отказалась вновь отвечать на все эти глупые вопросы, которые я задавал, только чтобы восстановить мою уверенность в себе.

– Ну пожалуйста, всего один раз!

– Я позвонила ему и рассказала обо всем. Он ответил: «О’кей». По-английски, потому что, черт возьми, как я уже говорила, хотя ты и не хочешь верить, он ни слова не знает по-итальянски, кроме нескольких ругательств!

– Но что значит это «о’кей»?

– А что, в Школу права принимают даже таких тупиц, которые не знают, что значит слово «о’кей»?!

– Это же не юридический термин, Джен!

Она дотронулась до моей руки. Слава богу, этот язык был мне понятен больше. Однако кое-что все-таки не помешало бы прояснить: что же меня ждет?