Безвременье - Влас Дорошевич

— Чёрт его знает, что это слово обозначает!

Хорошо, если только «дрянь», но, может, и того хуже.

Но зато и штатские отвечают военным тем же.

— Военщина!

Это стоит «шпака» и «штафирки».

И не только касты враждуют между собой, как в Индии, — внутри самих каст тот же цемент, который разделяет все камни общественного здания, тот же элемент, который разъедает всю русскую жизнь.

«Отдельные части» так же относятся друг к другу.

Ещё Скалозуб издевался над:

«Предубеждением Москвы к любимцам: к гвардии, к гвардейцам, к гварррдионцам».

А гвардия создала кличку:

— «Глубокая армия».

«Глубокая» армия, — какой эпитет! Словно «глубокое» ничтожество, «глубокое» невежество.

Армейская кавалерия, обгоняя пехоту и обдавая её тучами пыли, насмешливо кричит:

— Пехота, не пыли!

Это обиднейшая и презрительнейшая из насмешек. Почитайте писателей из военного быта, и вы увидите, как на пехотном языке называются кавалеристы:

— «Франтики», «щёголи», «моншеры».

По Невскому проспекту идёт маленький армейский штабс-капитан, приехавший в Петербург из глубокой провинции по делам. Штабс-капитан, живущий с семьёй на 75 рублей в месяц В порыжевшей шинели, в выцветшей фуражке. А кругом носятся на собственных — офицеры в фуражках красного сукна, в фуражках белого сукна, в сверкающих касках.

Навстречу военный писарь. «Идёт и словно не видит».

Маленький штабс-капитан вскипает:

— Стой!

Вот он сейчас ему покажет! Нет, не ему! Всем «петербургским» покажет, как нужно относиться к армии. На нём выместит.

— Ты что ж это? А? Офицер идёт, а ты чести не отдаёшь? А?

— Виноват, ваше высокоблагородие, не заметил.

«Не заметил»! А по глазам видно, что именно «заметил».

— Кто дежурный по полку?

Вот он сейчас отправит его к дежурному по полку. «Штабс-капитан, мол, такой-то, прислал не отдавшего чести»…

— Дежурный по полку…

И сообразительный писарь называет такого дежурного по полку, что маленький штабс-капитан делается ещё меньше ростом, порыжевшая шинель рыжеет ещё больше, выцветшая фуражка окончательно вянет на голове. Он говорит:

— Ну, хорошо, иди. Только вперёд, братец, будь осмотрительнее!

— Так точно, слушаю, ваше высокоблагородие.

Писарь делает налево кругом, а в глазах так и светится:

— Что, брат, ожёгся?

Учёные отличаются особой презрительностью. Когда новый академик г. Корш ответил старому публицисту г. Суворину, — это было событием исключительным. Он «снизошёл» до ответа, — но зато каким высокомерным слогом заговорил «снизошедший до ответа» учёный. А ведь речь шла не о каком-нибудь «юсе малом йотированном», во всём своём малом объёме доступном только академической учёности, а о такой всем доступной материи, как поэзия русского народного поэта.

Не Бог ведь весть, какие светила и столпы учёности издают разные специальные журналы, врачебные, юридические, — а как они терпеть не могут, когда «общая пресса» смеет касаться «специальных» вопросов. Считается прегрешением, если какой-нибудь врач или адвокат обратится с письмом или статьёю в «общую прессу», а не в «специальный журнал».

Какой-нибудь лекаришка, виновный в том, что забыл портсигар с папиросами у больного в кишках пренаивно пишет в «вынужденном объяснении»:

«Конечно, я считаю несовместимым с своим достоинством отвечать на обвинения в общей прессе и дам объяснения по существу в специальном журнале, куда и отсылаю интересующихся этим делом, к сожалению, поднятым в общей печати».

Зато, если вы хотите что-нибудь дискредитировать в глазах не невежественной толпы, а средней, интеллигентной публики, — скажите только:

— Да ведь учёные так говорят!

Довольно.

— Учёные!

Раз учёные говорят, значит «ерунда», да ещё «на постном масле».

— Мало ли, батюшка, что ваши учёные говорят! Их только послушай! Вон для учёных и преступников нет, — их нужно, видите ли, лечить, они больные! Мало ли, что учёные толкуют! На то они и учёные.

«Учёный», это — синоним «наивного», очень часто приближающийся к «дураку».

Да и среди «учёных».

Аллопаты не считают даже за порядочных людей гомеопатов и отказываются принимать их членами даже в какой-то «велосипедный докторский кружок».

— На одном велосипеде с тобой ездить не хочу.

Чем это не индусский огнепоклонник, который выбрасывает пищу, если в котелок только взглянул человек другой касты?

Зато гомеопаты не иначе зовут в своих писаниях аллопатов, как:

— Отравителями. Обскурантами. Тупицами, не способными воспринять ни одной новой и здравой идеи.

Университетские выдумали себе даже значки, чтобы «в толпе» отличать друг друга, как индусы отличают людей своей касты по знакам на лице; у того круглое красное пятно на лбу, у того круглое белое пятно, у того белые полосы на челе, у того на щеках, у того на носу полосочка.

И даже не один выдумали значок, а два. Сначала жетон на цепочку. Но не у всякого университетского у нас впоследствии часы есть. Да и неудобно, встретив человека, броситься его расстёгивать и смотреть: есть у него на цепочке жетончик или нет. Ещё, пожалуй, разговоришься с человеком, заговоришь с ним не свысока, а он окажется не университетским!

Так выдумали значок явственный, на левой стороне груди. Сразу чтобы в глаза бросалось:

— Я университетский!

С этим значком упраздняется обычный вопрос, которым «университетский» человек в провинции обязательно встречал «новопредставленного»:

— Вы какого университета?

В сущности, ему всё равно, какого именно вы университета. Но ему нужно знать, университетский вы или нет, чтобы знать, как говорить: как с равным или свысока.

Ведь до чего доходит!

Один очень знаменитый художник с сожалением говорил о Л. Н. Толстом:

— Да, но всё-таки он не кончил университета. Жаль.

Зато нет ничего подозрительнее для публики, как «университетский»:

— Знаем мы этих дипломированных господчиков-то!

Человек без диплома меньше внушает недоверия. А «дипломированный», это — презрительная кличка.

— Чему они там в университетах учатся! Учатся! Дипломы только бы получить!

Так думают девяносто девять сотых всей России.

Интересно, как относятся друг к другу люди с высшим образованием.

«Университанты» презрительно относятся к «привилегированным высшим учебным заведениям», наполненным «барчуками», «господчиками» и «карьеристами».

— Училища, из которых выходят в генералы!

«Барчуки» и «господчики» смотрят на себя и на свои привилегированные учебные заведения, как на что-то недосягаемо высшее, чем университет и университанты.

Даже маленький конторский писец страшно обижается, если ему сказать:

— Ах, голубчик, вы относитесь к делу по-чиновничьи.

Он спешит отпарировать такое оскорбление:

— Какой же я чиновник? Я стараюсь, я думаю о том, что делаю!

«Чиновник». Среди бесчисленных обидных кличек нет на Руси презрительнее и обиднее.

Но и чиновники презирают всех и вся.

— Требования жизни… да, но есть ещё и государственные соображения! Голос печати… Мало ли что мелют в газетах! Представители местных нужд… Ах, они только и знают, что местные нужды. У нас есть общие высшие соображения!

«Что они понимают! Что они знают! Чего они суются!» — вот вечные презрительные пофыркивания чиновников, когда посторонние хотят залезть «в их сферу». А «их сферой» они считают всё. Не много и не мало.

Поэт считает своей обязанностью «презирать толпу».

И для «толпы» нет клички презрительнее «стихоплёта». Когда происходит громкое, шумное чествование поэта, писателя — две трети, три четверти, девять десятых России только диву даётся:

— Сколько шума! А ведь он только сочинитель!

— Ну, он поэт! — говорят, когда хотят сказать: «на него, мол, нечего, не стоит обращать внимания».

— Это всё сочинители выдумали! — стоит роковой надгробный крест над сотнями, над тысячами гуманных идей, планов, проектов.

— Подлаживается под вкусы публики… Угождает вкусам публики! — более страшного приговора нет для писателя, художника, артиста.

Он за это заслуживает презрения.

Как будто у «публики», по мнению литераторов, художников, артистов, — нет, не может быть ни вкуса, ни ума, ни верных взглядов, ни добрых чувств. Как будто «публика», это — идиот, кретин, больной moral insanity[5], что-то заслуживающее презрения.

Во дни своей юности, увлекаясь сценой, я обратился к покойному знаменитому артисту И. В. Самарину за советом.

— Куда бы мне поступить?

— Право, не знаю! — отвечал великий артист, беспомощно разводя руками. — В театр вас не возьмут, в театр берут из школы, а в провинцию…

Он сделал такой жест, словно отряхивал с своих пухлых рук что-то, во что нечаянно попал: