Большая свобода Ивана Д. - Дмитрий Добродеев

Он обобщает программу «Руха»: переход на гривну, украинский язык, свободная торговля, контакты с Западом, и через совсем немного лет Украина будет процветать. Мовчан упорно повторяет: «На прилавках будет тот же ассортимент колбас, что и в Вене!»

Иван записывает, поддакивает, развивает тему. За интервью с Мовчаном венский «Курир» заплатит ему пятьсот шиллингов. Они, австрийцы, очень любят украинскую тему. Черновиц, Мукачево, Лемберг — это их бывшие земли. Они неравнодушны к Украине.

На очереди — христианский диссидент Владимир Богородников. Он ходит по палубе в смокинге, с бокалом шампанского, улыбается. Густая борода, похож то ли на социал-демократа, то ли на попа. Волосы схвачены в косичку. Это широкобедрый детина, ходит вразвалку, как будто к чреслам подвешены гири. На него заглядываются старушки, видят в нем нечто распутинское.

Они садятся на верхней палубе, в кафе «Амадеус». Богородников говорит про тюрьму, про сокамерников, про силу своей воли. Но Ивану чудится за этим какое-то лукавство. Злые языки говорят, что Богородников сел не за убеждения, а за совращение малолетки. И поэтому на зоне его тягали как «петуха». Этот человек, в отличие от Мурашова и Мовчана, сразу проникается симпатией к Ивану. Берет его под руку и начинает вкрадчиво увещевать. Наверное, он чувствует, что Иван ему может пригодиться. На прощание они по-русски обнимаются. Третье интервью на тему «Россия как будущее христианской демократии» готово!

К концу «Форума свободы» Иван совершенно пьян. Он курит сигариллы над водой и бормочет: «МС Моцарт» — корабль-монстр, корабль-призрак». За ним с бокалами толкутся фон Габсбург, Мовчан, Богородников, Мурашов. Эта ночь вампиров будет иметь продолжение. Они будут танцевать степ на обломках гибнущего Союза.

Взрываются залпы фейерверков над Донау-инзелем. Озаряют счастливые лица. Демократов, борцов за свободу. Близится конец ненавистной империи. Иван это ощущает всем нутром.

Что делать, блин? Он не знает, он не верит, он чувствует: «Вот оно, приспело!» Потом плевок в Дунай и жест: «Следите за моей рукой!» Вернее, следите за траекторией плевка. Так складывается геометрический образ перестройки-ускорения-гласности. В пространстве исторического времени.

Второй побег

Вена, февраль 1990-го. Ситуация резко меняется. Eastcom отказывается от его услуг. Еще вчера Вилли Брайтмозер был мил и благодушен. Взял Ивана на могилу отца. Это сближающий момент. Кладбище в предместье Вены, видны заснеженные Альпы. Вилли — сын убежденного нациста — как Шварценеггер, как Хайдер. Но таких в Австрии много.

Они стоят в задумчивости у гранитной плиты. Ветер треплет седые прядки на висках Вилли. Он рассказывает историю отца. Старик Брайтмозер был молочный фабрикант и поставлял продукты вермахту во время войны. За это в 1945-м советской администрацией был объявлен военным преступником, посажен на десять лет. Суровый и несправедливый приговор. Но он, Вилли, любит Россию, ему хорошо работается в Советском Союзе.

Ивана это не удивляет: Вилли живет раздвоенной австрийской жизнью, где беспроблемно сочетаются германские могилы отцов и теневой восточноевропейский бизнес.

Скоро, очень скоро последует жестокий поворот судьбы. С конца 1990-го услуги этого австрийца не понадобятся России: новые русские торгуют без посредников. Вилли разорен. В Вене у него остается с десяток «Мерседесов», которые постепенно распродаются.

Сегодня Брайтмозер краток: работы для Ивана больше нет. Накапал коварный перс Амир, внештатный фотограф. Амир входит в Eastcom, когда Иван после вчерашней попойки спит у компьютера, положив голову на стол.

Амир мрачен: его сестру муллы не выпускают из Ирана. Он ненавидит советских. За то, что поддержали Хомейни, за то, что претендуют на статус беженцев в Европе… Иван — один из этих гнусных гяуров. Амир достает фотокамеру, насаживает здоровенный объектив.

Напротив сидят два польских рабочих — Марек и Мирек. Едят шпикачки и мрачно обсуждают падение Берлинской стены: «Теперь Германия объединится и будет бардзо сильной!»

— Щелк-щелк-щелк! — Амир снимает спящего Ивана. Затем на цыпочках выходит, печатает в подсобке фотографии, несет Брайтмозеру. Заснял, как говорится, с поличным. Это скандал, это увольнение.

Иван выходит на улицу, идет, куда глаза глядят. Повторяется ситуация с МОПом, надо срочно принимать решение. Он без работы, а деньги на исходе. План по вызову семьи окончательно провалился. Он думал вызвать их по туристической визе, воссоединиться в Вене и дальше мотать на Запад. Но почему-то в ОВИРе взятку не взяли. Быть может, был сигнал из органов. Он звонит жене из уличного телефона-автомата: она в истерике, рыдает. Говорит, что больше ждать не может. Ивану очень тяжело. Он чувствует — пора сдаваться. По карте Вены находит американское посольство. Идет переулками, озирается, чтобы не было хвоста.

На входе в посольство США — морской пехотинец. Проверяет документ, спрашивает, чего надо? Иван говорит: «Прошу political asylum!» Его сажают в предбаннике, велят подождать.

Появляется небольшой человечек в галстуке, в очках. Он жмет руку Ивану, раскладывает блокнот, начинает задавать вопросы. Все записав, говорит: «Ничем не могу помочь. Идите в консульство США. Parkring-12. Это по их части!» Иван понимает, что таких, как он, много, что никто на Западе не жаждет принять его в свои объятия.

У консульства выстроились сотни человек — за визами и прочими бумажками. Он пробивается к мистеру Ричардсу — консульскому работнику, отвечающему за политубежища. Это высокий старик в очках, в нем есть что-то отеческое. Наверняка прибыл в Европу еще с американскими войсками в 1945-м. Он прекрасно говорит по-немецки и даже по-русски. Ричардс выслушивает Ивана, потом откровенно сообщает: «Подать заявку вы, конечно, можете. Но я не советую. Потеря времени. Вскоре должен состояться саммит Буш-Горбачев. Так вот, мы избегаем излишних осложнений и политических казусов. Мы не берем советских именно сейчас. Ищите другие ходы».

Он мягко дотрагивается до его рукава и задумчиво спрашивает: «Молодой человек, а почему вы так стремитесь на Запад?» Иван резко дергается, его зрачки расширяются, и он говорит заученную фразу: «Я выбрал свободу!» А про себя грубо матерится.

Ивану очень плохо. Его виза в Вене истекла, но он не хочет идти сдаваться в австрийский беженский лагерь Трайскирхен. К тому же в Австрии нормальной работы для него нет.

Весь февраль он ходит неприкаянный по Вене, ждет письма из американского консульства. Письма нет. В одну из прогулок его продувает зимний ветер на Ринге, начинается озноб, он лежит в холодном поту, бормочет: «Где выход, где выход, где выход?»

Судьба дает ему этот шанс. Последний день февраля. Он выбирается на улицу, садится в трамвай, слышит разговор по-русски. Впереди сидят она и он — кавказской наружности, в кожаных куртках. Говорят о том, что пора сматываться, что этот город не для них, что все уже на мази.

Он задумывается, потом наклоняется к ним и просит совета. Они настроены по-дружески. Она — осетинка, он — чеченец. За чашкой кофе в кнайпе она говорит Ивану: «Не думайте идти сдаваться в Трайскирхен! Вам точно заморочат голову, а все равно азиля не получите. Мотайте в Германию! Я тоже бы туда направилась, но мне уже дали американскую грин-карту, как беженке с Кавказа. Я уезжаю на днях. А вам поможет Лева Рудкевич. Он помогает перебраться в Германию. За деньги, конечно».

Из автомата он звонит Леве. Тот тут же соглашается на встречу. Рудкевич — высокий худой еврей, в очках, с седоватой бородой, немного безумный, без умолку болтающий. Это питерский интеллигент — то ли биолог, то ли психолог, а здесь Рудкевич представляет НТС, ведет работу среди эмигрантов. Короче, он называет цену — тысячу долларов за переправку в Германию. Иван согласен.

Они стоят на остановке. Рудкевич говорит, как хочет он назад в Россию, чтоб грызть гранит науки, как опротивело все в Вене. Биологическая лаборатория в Питере — вот предел его мечтаний!

Звенит трамвай. Лицо Рудкевича преображается: он видит на тротуаре билетик, рывком поднимает его и расплывается в улыбке: билетик не пробит. Он сэкономит пять шиллингов!

Два дня спустя Иван, запрятав на груди тысячу долларов, едет к Рудкевичу. Трамвай полчаса везет его на захолустную окраину Вены. Рудкевич живет в угрюмом темном доме, в каких селились пролетарии до Первой мировой.

Иван проходит во двор, по лестнице без лифта поднимается на третий этаж. Перед ним длинный коридор: там, в самой глубине, нора Рудкевича. Квартира эта ничем не отличается от питерских коммуналок. В комнате — все как на Родине: продавленная тахта, полки с советскими книгами и диссидентской литературой, плакаты, иконы и канарейка в клетке.

Рудкевич сажает его за стол и излагает план: «Через два дня — оказия. Успеете так быстро собраться? Вам надо купить билет от Вены до Франкфурта, а на перроне в Зальцбурге вас встретит наш связной. Садитесь на первый утренний».