У парадного подъезда - Александр Архангельский

Человеку стороннему, к шестидесятничеству уважительно-равнодушному, достаточно было внимательно всмотреться в цветную фотографию на обложке девятого номера, вчитаться в интервью, чтобы трезво понять: ничего не выйдет; годы провели черту промеж вчерашних свободолюбцев, быть может, еще более непреодолимую, чем отделяющую их вкупе от «младопочвенников». Больше того: кто так и остался «шестидесятником», тот в наименьшей степени сохранил верность идеалам собственной юности, а кто пошел дальше, кто вырос из этих идеалов, как из одежды, тот в итоге оказался ближе к ним. Но то — сторонний взгляд.

Журнал же по бурному морю печатному вели люди, взиравшие на проблему изнутри. Это во-первых; но было и во-вторых, и в-третьих, и в-четвертых. К реальной власти в стране окончательно пришли «дети XX съезда»; к печати готовились «Дети Арбата»; и детская болезнь левизны была попросту необходима обществу, погрязшему в старческих догмах. Да и о цензурном барьере забывать нельзя. И потому — вместе со всем социумом — «Огонек» вступил в переходный период, когда одни иллюзии вытеснялись другими, чуть менее иллюзорными, когда жесткая схема «Краткого курса» сменялась гибкой схемой курса полного и готовилась почва для следующего, более резкого шага на пути к духовному освобождению.

Главной (говоря по-советски, «кардинальной») линией «Огонька» стал последовательный ряд публикаций, начало которому положила статья В. Поликарпова о Федоре Раскольникове (№ 26). Замысел был ясен: вот сталинская гвардия, а вот ленинская; вот готовые прислуживаться, а вот — отказывающиеся даже служить; вот сталинский клеврет Молотов, а вот — гуманный нарком Максим Литвинов (см.: 3. Шейнис. «Максим Литвинов возвращается в строй», № 35), или героический Ян Рудзутак (сколько споров приходилось слышать в московском транспорте после этой публикации в № 36.[20] Бабушки и дедушки всерьез обсуждали, что было бы, если б не Сталин, а Рудзутак стал Генсеком…). О Бухарине (№ 48) просто не говорю… И вновь — из 1990-го года легко язвить, даже еще легче, чем было Алле Латыниной в 1988-м (см. «Новый мир» № 8) обвинять редакцию «Огонька» в поверхностном «революционном» схематизме; но нельзя забывать, какие письма слал в журнал рядовой читатель: «Правда о соратниках Ленина — это и есть справедливость. Иных маяков у нас нет — только ОНИ» (№ 43). Самое страшное — что у многих действительно не было. А полемизировали с «Огоньком» тогда только профессионалы, и, как это у профессионалов принято, одной условности противопоставляли другую. Если не брать в расчет публицистику «Нашего современника» (для 1987 года она все еще периферийна, хотя и отражает уже зарождающуюся социальную тенденцию), но посмотреть, что возражали «Огоньку» нечуждые ему авторы, многое станет яснее.

Под самый занавес первого года эпохи демократизации «Огонек» поместил письмо Л. Аннинского, где известный наш критик притворно-добродушно поправлял Евг. Евтушенко, уравнявшего в правах Блюхера и Якира: нельзя, грешно, — один подписывал смертный приговор другому, и вообще — все виноваты, не нужно никого возвышать или принижать. По форме поправка верна: восславленная «Огоньком» «ленинская гвардия» сама подготовила свою гибель, и у Раскольникова руки были по локоть в крови, и Бухарин играл в жутковатые игры. Но по сути — взамен концепции неумеренного прославления сомнительных личностей была предложена концепция «свального греха», когда проблема неравенства вины попросту снималась, стало быть, — и вопрос о необходимости личного покаяния. К тому же история представала не живым динамичным процессом, не полем постоянного нравственного выбора, но полем — магнитным, где положительный заряд последовательно сменяется отрицательным, и наоборот, и под какой «знак» исторический деятель однажды угодил, под таким и должен пребывать вовеки… Аннинскому возражали другие читатели; возражали столь же однолинейно; и эта полемика лучше всего демонстрирует стремление социума к черно-белому изображению. И кто как, а я скорее смирюсь со склонностью тогдашнего «Огонька» к «белому» или, сломив себя, признаю право «Нашего современника» на глухой черный цвет, чем приму смазанно-серый колер философии всеобщей равной вины.

В первой половине 1988-го все вроде бы шло по накатанной колее: маршал Жуков как честнейший партиец (№ 5), деятельность Комиссии Политбюро ЦК по реабилитации являет собою урок твердости и достоинства (…), преподанный государственно, он обязан преобразовываться в личном опыте, в делах; невозможно без него прийти к будущему, достойному ленинской мечты» (№ 7, колонка редактора); 1-й секретарь ЦК комсомола Александр Косарев — жертва рябого вождя; круглый стол «Больше социализма!» (№№ 12, 14); письмо старых большевиков о необходимости переиздать «Повесть о пережитом» Бориса Дьякова.

Но появляются и кое-какие новые интонации. В поэтической антологии, которую непрофессионально, но искренне и потому хорошо вел в 1987–1988 годах Евг. Евтушенко, появилась подборка стихов Ильи Эренбурга (№ 7); и предисловие к ней составитель построил иначе, нежели редакция — к эренбурговским мемориям в 1987 году: «…в том тяжелейшем положении, в котором оказался Эренбург, как между молотом и наковальней, — между Европой и Сталиным, я думаю, он делал максимум возможного, чтобы помогать другим, не переходя, однако, грани после которой его самого бы ждала колючая проволока. Судить Эренбурга издали легко, быть Эренбургом было тяжко (выделено мною. — А. А.) — Положим, я лично сказал бы жестче и мягче одновременно — о трагедии личности, которая ведет постоянную двойную игру и соглашается на жутковатую роль «козырной карты» Советского государства в игре с Европой; о трагедии личности, заживо ставшей музейным экспонатом, который вывозят в застекленной витрине за границу, дабы все видели: у нас и демократы имеются… Но я и не печатался в «Огоньке», а только издали сочувствовал ему (иной раз — подавляя раздражение). А Евтушенко печатался и в определенные моменты задавал тон; появление драматического подтекста в статье о вчерашнем «идеальном герое» журнала могло быть вызвано и личными причинами, но «Огонек», который печатал это, не мог не сознавать, что тем самым несколько смещает свою позицию, лишает ее однозначности.

Другими «поправками к курсу» стали беседа А. Чернова с академиком Д. С. Лихачевым к 1000-летию Крещения Руси (№ 10), выступление Ю. Карякина на пресловутом круглом столе «Больше социализма!» (№ 14), публикация рассказа И. Друцэ «Самаритянка» (№ 23; вообще это, может быть, лучшая литературная публикация «Огонька» за все годы его обновления) и карякинский же статьи «Ждановская жидкость» (№ 19). При всей разнородности этих материалов их объединяет многое: и прежде всего — ни один из них не укладывается в прокрустово ложе философии «социализма с человеческим лицом», ибо во всех них упор сделан не на общественное устройство и переустройство, а на суверенную ценность человеческой личности, ответственной перед Богом (Д. С. Лихачев, И. Друцэ) или другими людьми (Ю. Карякин) и потому готовой признать, что «существует объективность законов нравственности», и «предъявить себе какой-то последний счет» (№ 14). Я совсем не хочу сказать, что Православие стало для «Огонька» чем-то большим, нежели тема, способная дать мощный социальный резонанс, — но оно перестало быть для него «атрибутом» памятливых настроений; я не хочу сказать, что «Огонек» сам решил вступить на стезю преодоления «шестидесятничества» (такого преодоления, которое включает преодоленное явление в состав созидаемого на правах неотторжимого, хотя и подчиненного другой структуре, элемента), но теперь он оказался готов открыть свои страницы и такой точке зрения. А значит, и Православие (вера вообще), и «антишестидесятничество» утратили для него ассоциативную связь с тоталитарной идеей. И произойти это могло лишь благодаря назревавшим переменам в нашем общественном сознании. Причем ситуация развивалась столь быстро, что «Огонек» едва ли не единственный раз в своей практике на мгновение отстал от нее.

Вспомним: 1988 год начался скандалом вокруг пьесы Михаила Шатрова «Дальше, дальше, дальше!» («Знамя», № 1). «Правда» попыталась использовать ее как повод, чтобы положить предел постепенному, но неуклонному освобождению общества, и отстаивать позиции Шатрова в «первом квартале» значило отстаивать позиции демократии. Но вот незаметно подошел третий квартал; и пирамида как бы перевернулась. Права Шатрова высказывать его убеждения никто больше не ставил под сомнение, однако многие из вчерашних его «тактических» защитников начали задавать логичный вопрос: а куда «дальше, дальше, дальше»?.. И в поисках ответа обратились к Солженицыну. Именно тогда и прозвучали знаменитые слова одного высокопоставленного господина о том, что Солженицын не вписывается в рамки социалистического плюрализма, и «Огонек» решил весьма оригинальным способом поспорить с этим утверждением. В № 45 появилась беседа со вчерашним гонимым — М. Шатровым, беседа, заставившая вспомнить фразу Евг. Евтушенко об Илье Эренбурге. Наш искушенный тактик со страниц журнала предложил властям своего рода компромисс: вы позволите напечатать Солженицына, а мы возразим ему следующее: а) спорить можно лишь о том, когда началось отступление от ленинского плана построения социализма — в 1924-м или в 1929-м, но говорить, что «катастрофа России» началась 25 октября 1917 года, нельзя; б) да, критиковать Ленина нужно, но только ради поддержания его авторитета (не символ, а живой и потому еще более близкий нам человек); в) пока Солженицын отторгает «сталинщину» — он с нами, как только идет против нее — он идет и против нас; г) а главное — давайте скорее канонизируем идеалы «детей XX съезда» в качестве новой, прогрессивной «идеологии»; тогда никакой Солженицын нам будет не страшен.