У парадного подъезда - Александр Архангельский

Другое дело, что разнородные вкусы и идеалы надо чем-то уравновешивать, несовместимых авторов и читателей нужно примирять на какой-то общей или хотя бы нейтральной почве, снимая напряжение противодействующих полюсов. И тут-то начинаются все сложности. Ибо «Огонек» — журнал тонкий, с цветными картинками, еженедельный, а стало быть, неусидчивый и динамичный. Невозможно допустить, чтобы он стал стратегически стабильным, концептуально неповоротливы: прогорит! Его удел — тактика, подвижность, изменчивость. Он призван чутко улавливать настроения, зреющие в обществе, быстро аккумулировать их, оттачивать до степени общепонятности и вовремя отбрасывать, как только они начинают утрачивать первую свежесть.

Понятно, что я огрубляю, и не любое настроение журнал согласится аккумулировать: ведь не призывает же он грабить награбленное или воспевать «сильную руку»[15].

Влетев в нашу жизнь на эйфорической волне перестройки, обновленный «Огонек» твердо выступил против тоталитаризма во всех его проявлениях, однозначно положив этические пределы своим последующим идейным исканиям. Но ведь способов борьбы с социальным насилием множество, и противопоставлять ему можно что угодно — от анархии до религиозного самоотречения, от европеизированной демократии до просвещенной монархии, от крестьянского Беловодья до коммунистической Утопии, от обновленного «социализма с человеческим лицом» до высокой поэзии рыночных отношений. И потому внутри очерченных границ «Огонек» мог двигаться на ощупь, пробуя то одно, то другое, то третье.

Так он и поступил. И оказался журналом плюралистичным, но с незыблемыми границами; с незыблемыми границами, но с «плавающим» центром. Журналом, не столько формирующим общественное мнение, сколько отражающим его — хотя как бы и с некоторым опережением. И потому — способным служить своего рода механизмом апробации различных изводов великой идеи свободы, которую нашему обществу предстоит или принять, подогнав под местные условия и отведя ей строго определенное место в иерархической системе социальных ценностей, или отвергнуть со всеми вытекающими последствиями. И если «Огонек» терпел в какой-то момент неудачу, за нею просматривался отнюдь не узко-журнальный смысл. И если одерживал победу — то была победа не только и не столько его самого.

Слово «консолидация» засорило наш язык несколько позже, но допустим анахронизм, зададимся вопросом: что предложил «Огонек» 1986 года в качестве первого консолидирующего противовеса тоталитаризму?

Страшно сказать: нечто, едва ли не противоположное своим дальнейшим принципам! Мало кто отдает себе отчет в этом, ибо большинство из нас стало читать журнал не с 26-го номера за 1986 год, когда вакантное место главного редактора в списке редколлегии занял Виталий Коротич, а спустя месяцы, осенью, вернувшись из отпусков и прослышав о неожиданных переменах в журнальном мире. И потому стоит перелистать подшивку, чтобы сделать неожиданные открытия.

Уже в № 28 печатается статья Валерия Золотухина «Как скажу, так и было…» о «Баньке по-белому» Владимира Высоцкого. Это сейчас, во многом благодаря статьям Ст. Куняева и болезненно-шумной, несоразмерной поводу реакции на них в стане «демократической печати», имя Высоцкого загнано в групповую лузу, а Таганка задним числом воспринимается только как театр левого драматурга Брехта. В 1986 году все было иначе, оттенки еще сохраняли значение. И любимовский театр ценился также и как гуманистический театр Фёдора Абрамова, Бориса Можаева, Валентина Распутина, Юрия Трифонова, а «Банька…» Высоцкого с ее сибирским колоритом (подобно песне Юза Алешковского о «большом ученом» товарище Сталине) звучала скорее «почвенно», чем «революционно».

Спустя два номера появилась первая из долгосрочного цикла бесед Феликса Медведева с деятелями культуры. Спроси сейчас любого — с кем беседовал огоньковский интервьюер, попаданий в точку почти не будет. А ведь не с Вознесенским, не с Шатровым — цикл открыли разговором с Виктором Астафьевым; причем попросили его высказать пожелания в адрес журнала, «как сделать его лучше, интереснее»… В том же номере помещена статья академика Бориса Раушенбаха «Образ и формула», — российское средневековье, математическое обоснование законов «обратной перспективы» в иконописи… И вновь приходится делать поправку на быстротекущее время. Четыре года назад позиция еще значила больше, чем фамилия, и немецкое происхождение академика не затмевало его глубоко русской культурной ориентации; как раз именно ею-то и определялось появление статьи Раушенбаха на страницах «Огонька»!

Дальше — больше. Круглый стол «Книга: читать или иметь» (№ 33), в котором участвуют — среди прочих — и ведущий теоретик неопочвенничества Вадим Кожинов, и главный редактор близкого к этому течению издательства «Молодая гвардия» Николай Машовец. Между прочим, во время круглого стола произошел забавный диалог между Кожиновым и одним из «огоньковских» журналистов; первый воскликнул: «Белов не раз говорил и писал о необходимости закона, предусматривающего недопустимость искажения классики», другой подхватил: «(…) от имени журнала (…) мы обращаемся к Госкомиздату (…) Союзу писателей (…) не пора ли принять закон (…)». Какое трогательное единодушие! Свежо предание, а верится с трудом… Точно так же с трудом верится, что записной борец с сионизмом Цезарь Солодарь или певец золотистых глаз генералиссимуса и автор трепетных воспоминаний о встречах с Молотовым (№ 34) Иван Стаднюк печатались не только в «Огоньке» Софронова, но и в «Огоньке» Коротича. Память наша вообще избирательна; что орден Ленина исчез с обложки журнала — и на смертном одре будем помнить, а что в том же номере Стаднюк печатался — забыли на следующий же день. Что отрывок из прогрессивного романа Дудинцева «Белые одежды» появился в «Огоньке» жарким сентябрем 1986-го, затвердили, а что поздней ненастной осенью того же года в рубрике с характерным названием «Память» читали беседу с Валентином Распутиным, по-доброму[16] отозвавшимся об академике Лихачеве, и не упомним. Ибо схематичная простота привычнее нам, чем правда.

А правдой будет вот что. В первые месяцы своего существования «Огонек» был умеренно-почвенным (с ударением на первом слове) изданием. В том специфическом смысле, что журнал надеялся объединить всех свободных людей на основе уважения к традиции. Не столько национальной, сколько народной. Не только «деревенской», но и «городской». И, естественно, ориентировался на тех, кто в русле этих традиций работал (Астафьев, Распутин, Окуджава) или жизнь положил на их исследование (от Лихачева с Раушенбахом до Кожинова). Отсюда и другое. Именно от «огоньковской» искры возгорелось пламя публикаторства, именно он начал процесс возвращения дезавуированных революцией и сталинизмом имен и произведений. И процесс этот имел для него тоже умеренно-почвенный смысл: вернуть народу забытые имена — значит поддержать традицию[17].

Читатель 1990 года, уставший вздрагивать при очередном сообщении о кровавой межнациональной резне, наслышанный о литературных побоищах и способный с легкостью необыкновенной отличить платформу писательской группы «Апрель» от платформы «Письма российских писателей», задним числом сочтет подобную попытку «консолидации» наивной. И будет прав отчасти. Но 1986 год — это 1986 год! Перестроечные иллюзии; «обнимитесь, миллионы»… Расчет был прост: разногласия наши возникли в 70-е годы, порождены давлением официоза, «не носят антагонистического характера», так неужто перед лицом грядущих перемен не отречемся мы от старого мира, неужто не помиримся назло поссорившим нас властям? И почему бы впрямь было не помириться, если всего три-четыре года назад Валентин Распутин готов был написать дружелюбное предисловие к роману Евг. Евтушенко «Ягодные места»; если Виктор Астафьев в интервью «Литературному обозрению» (1987, № 3) с тоской говорил, что не успел познакомиться с Трифоновым; если Булат Окуджава сравнивал еще не опубликованные романы Дудинцева и Рыбакова с распутинским «Пожаром» и астафьевским «Печальным детективом», — «свидетельством зрелости нашей литературы» («Огонек», № 47)? Кто же знал, что противостояние «национал-радикального» и «радикально-демократического» течений уже тогда было глубже, чем казалось многим, едва ли не всем? Это потом, благодаря как раз деятельности «Огонька», выяснилось: противоречия именно «антагонистические», а мелочная писательская вражда 70-х — отнюдь не порождение имперского принципа «разделяй и властвуй», но внутрикастовая увертюра к некой общегосударственной какофонии[18].

Потому признаем: испытывать иллюзии тогда было натуральней, чем не испытывать их. А жизнь быстро расставила все по своим местам. И, как водится, формой проявления закономерности стала случайность.