Былое и думы собаки Диты - Людмила Раскина

— Он для злейшего врага последнюю рубашку с себя снимет. — И добавляет: — И с меня тоже.

Это она чулки с черной пяткой имеет в виду: когда-то давным-давно, когда меня еще и на свете не было, в Москве были в большой моде такие чулки. Но простому человеку купить их было совершенно невозможно, только «по знакомству». А сотрудницы Па какими-то правдами и неправдами достали и дали Па тоже — для Ма.

Па принес их домой, Ма повосхищалась и положила в шкаф — «подальше». Она всегда новые вещи сначала «убирает подальше» — она говорит, что должна к ним привыкнуть, даже мысленно.

А тут, как нарочно, случился день рождения у жены папиного друга — Таси, и нужно было решать проблему подарка. Проблема тяжелая. И Па пришла в голову мысль:

— Давай отдадим Тасе твои чулки с черной пяткой, ты их все равно не носишь.

— Здрасьте! — вскинулась Ма. — Так я и знала — не судьба мне их носить!

— Да чего в них хорошего? — уговаривает Па. — Я бы ни за что их не надел! Их одни неряхи носят — у кого пятки грязные.

— А у Таси, значит, грязные?

— Ну, как хочешь, — Па делает вид, что сдается.

«В итоге концов», как глубокомысленно выражается Рыжуша, чулки «уплывают» к Тасе, но в памяти Ма застревают навсегда. Дело, конечно, не только в подарках. Просто Па такой человек, он всегда хочет всех обрадовать, всем помочь — и родным, и друзьям, и знакомым, и незнакомым. Да еще вовлекает в свою «благотворительность» родных и знакомых.

Например, он приходит с работы и между делом, между разговорами сообщает Ма:

— У нас на заводе парень в вечернем учится — балбес редкий — ему контрольную по химии надо сделать.

Ма сразу забывает, куда шла, и останавливается посреди комнаты:

— Ну почему я должна делать контрольную за какого-то балбеса?

— Да он хороший парень, но балбес, что поделаешь? А для тебя — кандидата химических наук — это пара пустяков!

— Я прихожу домой без рук, без ног, как загнанная лошадь! — начинает Ма трагический монолог.

Ба из кухни тут же подливает масла в огонь:

— От него его собственные сестры уже не знают, куда деваться! Все время мне жалуются.

Но Ма вовсе не устраивает, что разговор принимает такой серьезный оборот, она-то просто «комедию ломает» и быстренько соглашается:

— Ну ладно, давай твою контрольную.

А Ба, между прочим, говорит чистую правду. Дело в том, что двоюродные сестры Па, себе на беду, все как одна врачи: Соня — глазной врач, Лена — специалист по легким, Клара — терапевт, а Миля — невропатолог, и все, заметьте, очень хорошие специалисты.

Па почти каждый вечер садится к телефону:

— Сонь! (Или — Лен! Или — Клар! Или — Миля!) Как живешь? — И сразу, без перехода: — К тебе придет один человек от меня, надо ему помочь.

Вот и сегодня он звонит Соне и произносит свою коронную фразу.

Дальше в трубке раздается какое-то клокотание, но Па уже заканчивает:

— Что? Я тебя не слышу! Вот Минштейн с тобой поговорить хочет, — и сует трубку Ма.

У Па в ухе поврежден какой-то нерв, и у него еще с детства неважно со слухом, но вообще-то не разберешь, когда он действительно не слышит, а когда притворяется. Сейчас-то — явно притворяется.

Ма берет трубку и первая начинает изо всех сил осуждать Па. На другом конце провода Соня, Клара или Миля сначала активно ее поддерживает, а потом вдруг ополчается на Ма:

— Ну ладно, ты не очень-то! Ты-то просто жена, а мне он брат! Родная кровь!

Ма смеется.

И тут Рыжуша вдруг вскрикивает:

— Ой! Я забыла! Мне нужно подготовить белый фартук и белый бант!

— Что за праздник? — недовольна Ба.

— К нам приедет президент Никсон!

— Кто? Кто? Кто? — это они все в три голоса.

— Ну, американский президент!

Приезд президентши

Когда Рыжушу основательно потрясли, выяснилось, что все-таки не лично к нам, а в Рыжушину школу, и не сам президент, а его жена — президентша — госпожа Никсон. Ей обещали показать обыкновенную советскую школу.

Рыжушина школа, правда, не такая уж обыкновенная, она — английская спецшкола, но вполне советская. А главное не в этом, она совсем новенькая, только в прошлом году построенная, и дома вокруг нее тоже все новые, то есть ничего не нужно ремонтировать. И так уже всю Москву, вернее, те места, по которым должны проезжать Никсон и его жена, вверх дном перевернули: ремонтируют, красят. В крайнем случае уж очень старые неказистые дома чем-нибудь загораживают, завешивают огромными плакатами: «Вперед, к победе коммунизма!» или «Слава советскому народу!». И вот до нас добрались. Наш дом подчищать не надо, но он ближе всех к школе стоит — совсем рядом, сбоку от нее и своими окнами смотрит прямо на школьный двор. Так что милиция, домоуправление и не знаю, кто еще — очень важный — скоро и за нас взялись всерьез.

Для начала милиция потребовала, чтобы жильцы убрали с балконов все, что там обычно хранится, — всякие лыжи, санки и даже горшки с цветами, а с нашего балкона велели снять навес.

Навес построил Па, когда Рыжуша была совсем маленькой и ее выносили в коляске спать на балкон. До этого балкон был совсем открытый, а так как мы живем на последнем этаже, то все дожди нас заливали, и снега засыпали, и голуби загаживали. Вот Па и построил очень красивый навес из светлого прозрачного пластика.

Па вообще все умеет делать сам, и все у него получается очень красиво. Даже Ба — на похвалу очень скупая! — и та признает, что у Па «золотые руки», а Ма добавляет «и прекрасный вкус». Насчет «вкуса» я не очень поняла, и руки у Па, по-моему, самые обыкновенные, но сама слышала, как Па учил Рыжушу:

— То, что сделано некрасиво, то и работать не будет.

В общем, навес получился замечательный, Ма и Ба не могли нарадоваться, а соседи с пятых этажей из других подъездов к Па валом повалили для обмена опытом. Но так ничего и не построили — по крайней мере до приезда Никсонши.

И вот днем, когда дома были только мы с Ба, пришел милиционер и потребовал снять наш изумительный навес, потому что все балконы дома должны выглядеть одинаково.

Ба боялась милиции, и, когда увидела милиционера, у нее, как она потом рассказывала, «сердце упало» — она решила, что Па и Ма «доигрались с самиздатом». Поэтому она не сразу поняла, чего от нее хотят, а когда поняла, уже «с легким сердцем» пообещала, что Па все сделает.

Но Па наотрез отказался.

Вечером, когда ничего не подозревающая Ма пришла с работы, у нас дома стояли уже трое: милиционер и еще два каких-то человека в штатском, а Па, медленно чеканя каждое слово, говорил:

— Я — снимать — навес — не — буду!

Ба, ободренная приходом Ма, попыталась что-то сказать, но Па рявкнул, чтобы она не вмешивалась.

Мы — Ма, Рыжуша и я — стояли бледные и вмешиваться и не пробовали, знали, что, если Па вот так раздельно выговаривает слова, он «закусил удила» (по выражению Ма), и все бесполезно.

Милиционеры этого не знали, но, видимо, тоже что-то поняли, потому что переглянулись и ушли. Па лег на диван, взял газету, и приступиться к нему не было никакой возможности. Ба и Ма попили на кухне валокордину (такое лекарство «от сердца»), а мы с Рыжушей тихо сели за уроки, и Ба даже не заметила, что я сижу у нее в комнате.

Когда все легли спать, я долго слышала вздохи Ба за стенкой и шепот Ма — она о чем-то просила Па.

Па молчал.

Назавтра днем, когда мы с Ба опять были одни, милиционер привел каких-то дядек с инструментами. Они быстро разломали наш прекрасный навес и даже обломки унесли с собой: наверное, боялись, что Па из них опять что-то соорудит. Когда дядьки начали рушить навес, я хотела было запротестовать, но Ба собственноручно отвела меня в свою комнату, так что я даже онемела от удивления.

Вечером Па опять молчал. Обычно, когда он сердится, он покричит и быстро отходит, но тут увидел разоренный балкон и даже ужинать не стал. Лежал и курил сигарету за сигаретой.

Ма тоже молчала. Мы все были «тише воды, ниже травы». Ма потом кому-то сказала, что в такие минуты Па как провод с током высокого напряжения и около него надо выставлять табличку с надписью: «Не подходи — убьет!», как на трансформаторных будках, там еще череп с костями нарисован.

Наконец Рыжуша подсела к Па на диван и начала рассказывать, что госпожу Никсон завтра приведут к ним в первый класс «А» и что их целый день учили, как себя вести. Па немножко оттаял, и я тоже залезла к нему на диван, затем и осмелевшая Ма выползла из кухни и тоже потихоньку вступила в разговор и даже не турнула меня с дивана.

Наоборот, сидела и еще поглаживала меня.

Однако вскоре Па оживился настолько, что стал подучивать Рыжушу, чтобы она, как только госпожа Никсон войдет к ним в класс, начала выкрикивать:

— Свободу Анджеле Дэвис!

Это такая коммунистка, которую как раз в это время там, в Америке, посадили в тюрьму за убийство, а у нас во всех газетах были огромные заголовки: «Свободу Анджеле Дэвис!» и собрания на заводах проводили, но когда приехал Никсон, конечно, замолчали.