Стеклянный ангел - Зухра Сидикова

Она быстро пошла к машине, Миша поплелся следом. Больше всего он боялся, что Разумовская прикажет ему уничтожить фотографии.

Она села на переднее сиденье и с силой захлопнула дверь, так, что бедная девятка задрожала. Миша не отважился сделать ей замечание, видел, что она сердита на него.

Но Жанна Александровна очень спокойно сказала:

— Бр-р-р, холодно как! Остался у вас еще кофе?

— Сейчас посмотрю, — настороженно ответил Миша. К счастью на дне термоса плескалось некоторое количество кофе, и Миша налил его в чистый пластиковый стаканчик. Жанна Александровна снова похвалила:

— Какой все-таки аромат и вкус.

И начала пить потихоньку, попутно дыша на пальцы.

— Зря я так легко оделась, — сказала она, — замерзла совсем. Чувствую — заболеваю, а ведь мне нельзя на больничный, столько работы.

Мише вдруг очень стало жаль ее. Такая хрупкая, красивая, ей бы сейчас спать в тепле, в объятиях любящего мужчины, а она трупы осматривает на собачьем холоде. Он взял ее руку, стал согревать в ладонях.

— Послушайте, Плетнев, — она мягко отняла руку, — вы свои фотографии как пересылаете в редакцию? Сейчас техника такая — не знаю, может быть, вы прямо из фотоаппарата своего на компьютер редакционный отправляете? Честно говоря, не сильна в этом, плохо разбираюсь во всех этих технических новинках.

— Нет, обычно я сам фотографии в редакцию отвожу, — ответил Миша, не понимая еще, к чему она клонит.

— Но вы ведь, наверное, звоните сначала шефу, сообщаете — стоящее дело или нет?

— Ну да, звоню. Говорю, что к чему, и пока еду с фотографиями, в редакции думают — ставить мой материал в эфир или нет?

— Ну так вот, Плетнев, сейчас вы позвоните и скажете, что ничего стоящего нет, что в эфир пускать этот материал не стоит, что ничего интересного — так, бомж без роду и племени. Скончался, допустим, от отравления алкоголем.

— Но… — начал Миша.

— Никаких но, Плетнев, — строго сказала Жанна Александровна, — или вы звоните, или я вас не только к своим выездам близко не подпущу, но и вообще сделаю так, что вы не сможете работать по профессии. Вы просто будете опальным журналистом.

Разумовская была очень решительно настроена. Миша не понимал еще, с чем это может быть связано, но интуитивно понимал, что перечить ей сейчас не стоит.

— Хорошо, — вздохнул он, — но учтите, я сделаю это не потому, что испугался, а исключительно потому, что вы мне нравитесь.

— Ну, вот и хорошо, — улыбнулась Разумовская, — я рада, что мы с вами договорились.

— И еще… — добавила она, и Миша напрягся, предвидя, что последует за этим «еще», — я хочу, чтобы вы уничтожили фотографии.

— Жанна Александровна… — робко попросил Миша.

— Плетнев, — голос Разумовской угрожающе зазвенел, — мы ведь договорились.

— Ну, хорошо, — обреченно сказал Миша и достал фотоаппарат. Вздохнул и нажал кнопку «удалить».

Жанна Александровна улыбнулась, поправила волосы.

— Вы, Плетнев, езжайте домой. Мы здесь надолго. Езжайте. Увидимся еще, я думаю, — она вздохнула, повела плечами, перевела дух, словно уговаривая себя, и открыв дверцу, снова вышла в холодное утро, оставив после себя легкий терпкий аромат духов, который Миша, откинувшись на сиденье и прикрыв глаза, вдохнул ошалело, удивляясь тем ощущениям, которые этот запах у него вызывал.

— Что действительно ничего стоящего? — Тарас Борисович был на взводе. — Надо же а, я надеялся… Разумовскую никогда по пустякам не отправляют, — он недоуменно пожимал плечами и мерил шагами небольшой редакционный кабинет. — Что-то здесь не так. Что-то не так… Ты уверен, что там не происходило ничего интересного? — в который раз переспрашивал он Мишу.

— Да уверен, уверен, — отмахивался Миша, — обычный бомжара.

— Странно, странно, — отрывисто бормотал Тарас Борисович, нарезая круги перед Мишиным столом, была у него такая привычка, своеобразная манера обдумывания, — до меня дошли сведения, что Разумовская сейчас каким-то делом серьезным занимается, возможно, серийными убийствами… Но, видимо, не хотят, чтобы просачивалось в прессу… как же подобраться? Говорят что-то особенно занимательное, убийца что-то вроде визитной карточки оставляет, а вот что именно — неизвестно… Честно говоря, надеялся, что на этот раз… Ты точно видел, что ничего такого там не было?

— Не было, — соврал Миша, честно глядя в маленькие, пронзительные как буравчики, глазки шефа.

— Ну ладно, может они сами обознались. Ты давай, Миша, работай. Жду от тебя чего-нибудь этакого… — Тарас Борисович сделал в воздухе замысловатое движение пальцами, сплошь унизанными массивными серебряными перстнями. — А то гляди: у меня сокращение намечается, всех непроизводительных безжалостно уволю.

Тарас Борисович ушел к себе, а Миша еще долго сидел перед включенным компьютером, не притрагиваясь к клавиатуре, думал о том, что за дело ведет Жанна Александровна, и почему она заставила его уехать, и участкового услала, и что за фигурка была в ладони убитого. Он пытался вспомнить, как она выглядела: стеклянная, прозрачная, и еще он успел разглядеть крошечные весы в руках ангела. Не особо надеясь на удачу, набрал в поисковике: «Стеклянный ангел».

Глава шестая

— Яся! Яся! — кричала Надя и бежала, косолапо загребая ногами теплую золотистую пыль, вдоль буйно цветущего, осыпающегося зрелой пыльцой, пахнущего медом и солнцем, луга.

— Яся! Яся!

— Надя!

Девочки в одинаковых ситцевых платьицах, с одинаково заплетенными косичками, только одна темненькая, другая светлая, с разгона обнялись, схватились за руки, закружились, громко смеясь, и выкрикивая имена друг друга.

— Яся, как ты далеко ушла! Насилу тебя догнала… — говорит темненькая девочка. Она запыхалась, лицо у нее раскраснелось.

— Ты ведь не хотела идти, — отвечает светленькая. — Почему передумала?

— Не знаю почему. Передумала и все. Ой, Яся, попадет нам теперь. А вдруг Вера Алексеевна узнает, — Надя делает большие глаза, — вдруг из-за этого запретит на тренировки ходить?

— Ну что ты, не запретит. Наш интернат акробатикой этой славится, а мы там самые главные. Особенно сейчас, когда Павел Сергеевич нас в цирковое училище готовит. Ты лучше скажи, где ты Ромку потеряла? — смеется Яся. — Он ведь все время за тобой ходит, как привязанный.

Надя краснеет, досадливо отталкивает руку подружки, отбегает в сторону.

— Ненавижу, когда ты дразнишься. Он за тобой ходит, а не за мной.

— Ну что ж ты сердишься, глупая? — примирительно улыбается Яся. — Я просто пошутила. Ты ведь знаешь, мне он нисколечко не нравится, забирай его себе.

— Не пойду я с тобой. Сама иди к своему деду, — Надя срывается с места и убегает по пыльной дороге.

— Подожди, подожди, Надя! — светленькая девочка догоняет подружку, обнимает ее. — Ну что ты? Еще из-за Ромки будем с тобой ссориться. Ну не обижайся, я никогда больше не буду так шутить.

— Ладно, пойдем, — вздыхает темноволосая, — идем быстрей. К ужину надо вернуться, а то нас снова в кладовке запрут.

Дорога еще долго тянется вдоль луга. Потом спускается к обрыву, и полого сбегает к реке — неширокой и тихой. Девочки неторопливо идут по песчаному берегу. Тихо плещется волна, солнце играет в светлой переливчатой ряби.

— Яся, а правда говорят девчонки, что твоя мама… — Надя испуганно замолкает, понимая, что сказала лишнее.

— … утонула в реке? — спокойно подхватывает Яся, — правда… в этой самой реке, там повыше, недалеко от дедушкиного дома.

Яся пристально глядит на воду.

— Дедушка говорит, чтобы я не плакала, что мама превратилась в русалку и смотрит на меня из воды, но только я уже не верю в это, не маленькая. Не хочу об этом… — Яся вздохнула, помолчала. — Давай искупаемся, вода как молоко… теплая, теплая…

— Нет, нет, — говорит Надя, с опаской поглядывая на воду.

— Боишься, что русалки утащат? — хохочет Яся и, стянув платье через голову, в одних трусиках бежит в реку.

Длинные светлые волосы красиво спускаются по ее спине, она такая стройная, тоненькая. У Нади перехватывает дыхание.

— Ты такая красивая, Яся. Неудивительно, что в тебя все мальчишки влюблены.

Яся улыбается.

— Дед говорит, что это плохо. Что мама тоже была красивой, из-за этого все ее несчастья.

— Разве могут быть несчастья из-за красоты? — удивляется Надя.

— Дед говорит, что у красивых люди все время хотят забрать побольше — больше любви, больше красоты — все себе, себе. Так что красивым уже самим ничего не остается… и души их пустеют… Понимаешь?

— Понимаю, — кивает Надя.

— А твоя мама? — Яся смотрит на подругу из под распущенных, падающих на лицо влажной светлой волной, волос. — Ты про нее не рассказываешь никогда. Ты ее помнишь?