Стеклянный ангел - Зухра Сидикова

— Ты почему не спишь, сынок?

— Не спится, мама.

— И за компьютером не сидишь, как обычно, — Мама присела на край дивана, потрепала Мишу по волосам. — Случилось что-нибудь?

— Ничего не случилось. Все в порядке.

— Но ведь я вижу. И синяки опять. Ты даже в детстве так не дрался. Расскажи мне, что происходит? Я очень волнуюсь.

— Да нечего рассказывать, мамочка, — Миша привстал на постели. — Обычные рабочие дни. А то, что физиономия в синяках — так это издержки профессии. Кому ж понравится, что его фотографируют в самом непотребном виде? Вот и бьют… Только не говори мне, чтобы я нашел другую работу. Не сейчас, прошу тебя.

— Хорошо, не буду, — вздыхает мама, — а давай-ка лучше мы с тобой чаю попьем. Я печенье испекла — очень вкусное.

— Нет, мама, не хочется.

— Ну, как знаешь, сыночек. Не переживай так сильно, и постарайся заснуть. Хорошо?

— Спокойной ночи, мама.

— Спокойной ночи.

Мама укрыла его, подоткнула ему одеяло, как в детстве, еще раз погладила по голове.

— Послушай, мам, — окликнул он ее, когда она уже скрылась за ширмой. — Почему мы никогда не говорим об отце?

За ширмой несколько минут было тихо.

— А что о нем говорить, Миша? Я не знаю, о чем говорить… Все, что нужно было, я тебе рассказала.

— Ты, правда, не знаешь, где он сейчас?

Он слышит, как мама вздыхает.

— Может быть, мы не будем об этом говорить? Это не очень легко… Я ведь тебе уже рассказывала… Правда, ты был еще маленьким, наверное, не все мог понять. Но ведь мы еще тогда с тобой договорились, что не станем больше обсуждать эту тему.

— А мое отчество? Матвеевич…

— Нет, Миша. Это имя твоего деда. Ты ведь знаешь… Зачем снова спрашивать?

Мама снова помолчала. Потом заговорила, и по ее голосу Миша почувствовал, как она волнуется, как ей тяжело.

— Я тогда была очень молодой, не понимала, что происходит. Мне было девятнадцать, и он был первым, и казался особенным. Самым умным, самым красивым, самым лучшим.

— А потом это оказалось не так?

— А потом оказалось, что он женат, и что его жена скоро родит ему ребенка. Он ушел и больше не искал со мной встреч. Наверное, таких как я, у него было много.

— И ты не пыталась его найти?

— Зачем? Если бы он захотел, он и сам мог бы меня найти.

— Но он не захотел.

— Не захотел… — сказал мама, и снова помолчала. — Но я ни о чем не жалею, слышишь, ни о чем. — Миша увидел, что она улыбается. — Ты самое лучшее, что есть в моей жизни.

— Прости меня, мама, я не буду больше говорить о нем.

— Спокойной ночи, дорогой, отдыхай, и постарайся ни о чем не тревожиться.

— Спокойной ночи, — сказал Миша и выключил ночник.

Поворочался, посчитал до ста, представил, как прыгает с парашютом, как летит над землей, раскинув руки. Обычно это помогало уснуть, но сейчас сон не шел. В ушах все время стоял голос Сенина-старшего:

— Ты просто неудачник! Ты — неудачник…

Глава девятая

Тарас Борисович — маленький, кругленький, волосики гелем зализаны на бочок — похож на колобка, который целый день катается по редакции, раздавая указания налево и направо.

Сегодня колобок был не в духе, он смотрел поверх Мишиной головы, избегая смотреть в глаза. Мишу охватили недобрые предчувствия.

— Ты чего это вытворил вчера? Я тебя просил, чтобы ты не лез больше к Сенину?

— Тарас Борисович, там интересный материал. Эта девушка оказалась любовницей Аркадия Сенина, она беременна от него.

Тарас Борисович вдруг покраснел, набычился, бровки поползли вверх под прилизанную челочку. Он в негодовании замахал на Мишу руками:

— Тише, тише ты!

— Вы понимаете, Тарас Борисович, у меня и снимки были. Я снимал в больнице крупным планом — лица… этой женщины — матери, и этого подонка. Но эти ублюдки — его охранники — уничтожили фотографии, просто удалили из фотоаппарата. Очень удачные, уникальные можно сказать кадры… — торопливо говорил Миша, словно этим можно было остановить то, что последует дальше.

— Не нужны мне твои кадры, — сказал Тарас Борисович. — Уходи, Миша, уходи.

— Что случилось, Тарас Борисович? Что-то я не пойму.

— Да чего здесь понимать? Я тебя увольняю. Увольняю, Плетнев. Из газеты и с канала. Забирай манатки и проваливай.

— Тарас Борисович, как же так?

— А вот так. Уходи немедленно. Не расстраивай меня.

«Быстро же ты подсуетился, олигарх сраный», — подумал Миша. Он совершенно не знал, что ему теперь делать.

— Как же вы без меня? — он криво ухмыляется, так что сам себе противен, и говорит дурашливо:

— Ведь я спец по эксклюзиву!..

— Иди отсюда, прошу тебя! — прошипел Тарас Борисович. — Мне скоро из-за твоего эксклюзива башку оторвут. Зарплату потом передам через кого-нибудь. Иди, и чтоб ноги твоей больше здесь не было.

Миша вышел. Что ж теперь по полу валяться, в ноги упасть? Молить о прощении? Вот так вот, через три года служения верой и правдой, постоянного риска, недосыпания… Черт с тобой, урод прилизанный… Иуда, предатель… Сдал с потрохами и спасибо не сказал… А я задницу рвал, пахал как лошадь.

Миша постоял в коридоре за закрытой стеклянной дверью, через которую видно было, как бывшие сослуживцы перешептываются, поглядывая на него. Потом уныло поплелся к выходу. В голове гудело, уши горели.

«Вот гад, — бормотал он, — гад, скотина, ублюдок, — и неясно было о ком это он, о Тарасе Борисовиче или о Сенине-старшем.

Надо бы вернуться, выяснить все до конца, но не хотелось устраивать разборки при коллективе. Может потом, — хотя какой в этом смысл? Тараса уже не переубедить, и унижаться Миша не хотел.

— Мишаня! Мишаня! Подожди! — услышал он голос за спиной.

Секретарша Валентина Васильевна, цокая шпильками, торопилась к нему по коридору.

— Вот возьми, — она протянула конверт, — это твое выходное. Колобок передал.

Миша стоял с опрокинутым лицом, и она его пожалела. У нее на лице была написана эта жалость. Жалость к лузеру.

— Послушай, Миша, — сказала она и сочувственно похлопала его по плечу, — не расстраивайся так сильно.

— Не понял, что произошло… — Миша и сам до всего уже дотумкал, не дурак, да и вчера ему недвусмысленно все объяснили, но он хотел услышать подтверждение своим предположениям от официального, так сказать, лица.

— Звонили от Сенина, — сказала Валентина Васильевна, — от Сенина-отца, сказали, что если Колобок тебя не уволит, наш канал прикроют. Навсегда.

— Вот оно что, — усмехнулся Михаил, — теперь понятно.

Он вспомнил, какое было лицо у Сенина, когда он говорил о том, что Миша не понимает, с кем имеет дело. Теперь Миша понимает — его теперь вообще не возьмут ни на один канал, ни в одну газету. Сенин выписал ему пожизненный волчий билет.

— Ну, пока, Миша. Звони, если что, — Валентина Васильевна поцеловала его в щеку и зацокала прочь на своих высоченных шпильках.

И этот цокот показался Мише барабанной дробью, которую выбивали в давно минувшие времена при исполнении смертного приговора.

«Доигрался, Мишаня, — подумал он, — где теперь бороться за справедливость будешь? Не иначе в Макдональдсе за прилавком… А можно еще пылесосы продавать. Если возьмут, конечно. С твоим-то гуманитарным…»

На улице накрапывал холодный осенний дождь. Засунув руки поглубже в карманы старой ветровки, и подняв воротник, Миша поплелся прочь от здания редакции, которое, казалось, глядело ему вслед подслеповатыми окнами и то и дело разевало хлопающие двери, словно беззубый рот, скривившийся в усмешке:

— Неудачник! Неудачник!

Глава десятая

Камера уныло болталась за плечом, на куртке-ветровке сломалась молния, и ветер без стеснения врывался в ее и без того холодное нутро, выдувая последние остатки тепла.

Машина не завелась, черт бы ее побрал, пришлось бросить на парковке. Ну ее эту рухлядь, пусть и остается там, пока не сгниет.

Переполненные автобусы проходили мимо, не останавливаясь. Чертовый час пик, и не уедешь, а он так замерз, даже зубы стучали.

В кафе что ли зайти, горяченького пожрать? Выпить хоть граммулечку. Ну ладно — не выпить, и не граммулечку, мама расстроится, не любит, когда он выпивший, ну тогда хотя бы чая горячего, пельменей каких-нибудь, или лучше супчика с зеленью, с черным перцем. Домой торопиться не стоит, сначала нужно успокоиться, иначе мама все по лицу прочтет.

Вон знакомое кафе в переулочке светит приметными окнами с китайскими фонариками. Фонарики китайские, а еда самая что ни на есть русская.

— Девушка, мне, пожалуйста, борща тарелочку! И сметанку не забудьте, будьте любезны, и зеленюшечки! — Миша сглотнул слюну и потер ладони.

В дальнем углу кафе темнокожие студенты отмечали какое-то событие, должно быть чей-то день рождения. Белые рубашки, белые зубы, а лица грустные, несмотря на то, что вроде положено веселиться. Парень в шляпе на курчавых волосах, судя по всему именинник, подперев кулаком подбородок, печально и протяжно пел на незнакомом гортанном языке. Остальные тихонько подпевали, покачиваясь и хлопая себя по коленям.