Бомба из прошлого - Джеральд Сеймур

Насчет того, что архитекторы могут быть как-то связаны с Саровом или заболоченной лесной глухоманью в восточном уголке Польши, у него были сильные сомнения. Что касается благотворительного фонда, то его из короткого списка вычеркнула Люси. Она работала с ним с 1980-го. Если бы его выгнали после отказа работать в ближневосточном отделе, она, не раздумывая, ушла бы вместе с ним. Люси жила в небольшой квартирке за рекой и проводила вечера в компании длинношерстного голубого кота по кличке Норвежский Лес. Она не задавала вопросов, если знала ответы, и говорила только тогда, когда это было нужно. За это ее и ценили. Кристофер Лоусон никогда не повышал на нее голос, не критиковал и не оспаривал ее мнение. В других отделах высказывали предположение, что они любовники, но большинство сходилось на том, что Люси не любит никого, кроме своего кота, а Лоусон только свою работу. Две родственные души…

Теперь Лоусон спустил собак на офицера по связи из «этого бардака за рекой», потребовав немедленно направить запрос в здание на северной стороне Темзы. Ему нужны подробные досье на Иосифа Шломо Гольдмана и всех тех, кто проживает под одной с ним крышей. В заключение Лоусон рявкнул, что сделать это необходимо сейчас же, и что задержки он не потерпит. Люси тем временем связалась с источником в спецотделе Скотланд-Ярда. Она никогда не укоряла Лоусона за грубость по отношению к другим, и те, кто испытал на себе жгучую хлесткость его языка, с изумлением обнаруживали, что в общении с ней он вполне способен демонстрировать минимальный набор любезностей.

— Жизнь никого не ждет, Кристофер, — разглагольствовал Клипер Рид. — Мгновения удачи проплывают мимо, как паутинка, как бабочка. — Ты либо хватаешь такой миг, либо упускаешь его. И, поверь мне, эти мгновения никогда не возвращаются. Так что хватай и держи покрепче.

С тех пор как Кристофер Лоусон в последний раз работал с американцами, учился у них и слушал их, минуло двадцать шесть лет. Источник в спецотделе вышел на связь раньше, чем офицер по связи из секретной службы. Люси записала под диктовку несколько фамилий, Лоусон выхватил у нее листок и пробежал глазами список: Иосиф Шломо Гольдман, Эстер Гольдман, их дети, Григорий и Виктор, какая-то женщина, значившаяся «экономкой», а также Роулингс и Кэррик. Лоусон заявил, что этой информации недостаточно, что ему нужно больше по каждому и что он идет на самый верх, к директору.

Люси знала, что ему не назначено, но именно в этот день недели директор принимает у себя политиков, проявляющих особый интерес к сбору информации и, следовательно, являющихся союзниками.

— На первый взгляд, Кристофер, мы имеем дело с бесформенными, спутанными клубками. Искусство нашей профессии в том и состоит, чтобы распутывать их, придавать пряже форму. В наше поле зрения попадают люди — мужчины и женщины. Некоторые знают друг друга, иные нет. Одни связаны, другие никогда не встречались. Ты видишь эти клубки, видишь спутанные узлы. Ты смотришь на них до тех пор, пока в хаосе не проступает порядок, пока нити не образуют узор. И вот тогда к тебе приходит успех. Ты идешь туда, куда ведут нити. Сквозь хаос.

Наверху, в приемной — политики задержались в кабинете, где их угощали кофе и крохотными, на один укус, пирожными, — Лоуренс обрисовал ситуацию директору, успев уложиться в отведенные секунды.

— Дело в Сарове, Фрэнсис. Я не могу игнорировать то, что так или иначе связано с этим городом. Спроси, куда я двинусь дальше, и я скажу, что не знаю. Даже представления не имею. Но Саров требует внимания. Я не знаю, с кем мы имеем дело, но надеюсь выяснить это до конца дня. Есть у меня чувство, что, когда колесо закрутится, лишнего времени уже не будет. Поверь, все связанное с Саровом, означает, что в деле замешаны серьезные люди.

Он наблюдал за домом из-за деревьев. Ждал, пока покажется тот, кто нужен. Но в доме не было никого, кроме собаки.

Сгустилась тьма, и кроны перестали защищать от льющего сверху дождя. Капли падали на голову и на плечи, защищенные толстой кожаной курткой. Время от времени Ройвен Вайсберг вытирал лицо. Гораздо чаще он запускал руку под рубашку и почесывал предплечье в том месте, где темнел застарелый рубец.

Человека в доме звали Тадеуш Комиски, ему было семьдесят три, и он родился в этом доме. Информацию Вайсберг получил от священника, школьного учителя и соцработника. Он знал то, что рассказала ему бабушка, и надеялся, что еще до конца дня услышит то, что хотел узнать. Расстанется ли Комиски с нужными сведениями добровольно? Вряд ли. Значит, придется применить силу. Впрочем, пока дом оставался пустым.

За спиной у него ждал Михаил. Как всегда, спокойный, молчаливый, невозмутимый. Ройвен Вайсберг смотрел на дом. Его глаза давно привыкли к темноте. Дом построили на вырубке, иначе, в окружении елей и берез, его вообще не было бы видно. Вайсберг и так различал лишь силуэт. Света в доме не было, в противном случае он просачивался бы под дверью. Не было и огня — над трубой не вился дымок. Перед домом стоял грузовик без двигателя, а чуть в стороне — конюшня с повисшей на петлях дверью. Когда-то о конюшне заботились, теперь она медленно разваливалась. Вайсберг чувствовал, что надо уходить.

Собака в доме почуяла его присутствие.

Как? Ответа на этот вопрос Ройвен Вайсберг не знал.

Судя по тону лая, пес был большим догом. Если так, то его придется убить. Вайсберг не испытывал по этому поводу никаких чувств. Михаил тоже. Он приходил за Комиски уже трижды и ни разу его не застал. Что ж, в четвертый должно повезти.

В лесу Вайсберг хотел найти могилу. В полукилометре отсюда стоял памятник, к которому вела проселочная дорога — по ней ездили лесорубы. Памятник представлял собой невысокий округлый холмик из пепла. Могил здесь было немало, и в них, под слоями перегнивших листьев и иголок, лежали, может быть, сотни, а может быть, тысячи скелетов. Место их упокоения не отмечал ни камень, ни какой-либо другой знак. Он приходил сюда и раньше, приходил, чтобы узнать, где лежит одно-единственное тело. Рано или поздно Камински[3] скажет. Но поляк не появлялся.

В лесу ухнула сова. Ухнула, как и в ту ночь, когда могилу заполняли телами.

Расстояние не мешало, глаза у Тадеуша Комиски оставались такими же зоркими, как и в детстве.

Живности в лесу было много: лоси, кабаны, волки рыскали по всему национальному парку, растянувшемуся к западу от дороги на Люблин. Он слышал крик совы, охотившейся неподалеку от его дома. Зрение у Тадеуша Комиски было никак не хуже, чем у лося, кабана, волков и совы, не хуже даже, чем у орла, сидевшего у макушки ели рядом с гнездом.

Весь день и весь вечер он наблюдал за мужчиной в толстой кожаной куртке. Всю свою жизнь, с шести лет, он знал, что этот человек придет, сядет и будет ждать… Придет из-за его отца. Из-за того, что тот сделал. Возвращаться в дом на опушке Тадеуш Комиски не решался, хотя там и сидел его некормленый пес. Пес и подсказал, что мужчина в куртке сменил позицию, перейдя от памятника ближе к дому Всю жизнь он носил бремя знания, что этот человек придет. Раньше, в молодости, бремя не давило так сильно. Он уже не помнил, сколько раз, три или четыре, видел его в лесу, и сколько лет прошло с тех пор, как он увидел его впервые.

Люди приезжали сюда каждое лето. Проходили по тропинке от парковочной площадки к горке пепла, минуя фундамент башни. Обходили горку по кругу, останавливались у памятника и иногда клали живые цветы. Некоторые углублялись в лес, следуя по проложенным лесниками тропам, слушали птиц и, напуганные чащей, тревожно озирались. Потом поспешно уходили.

Ему шел сейчас семьдесят второй год. Отец, возложивший на него пожизненное бремя, умер более сорока лет назад, мать годом позже, и оба испустили дух здесь, в этом деревянном доме, за которым наблюдал сейчас человек в кожаной куртке. Может быть, дом уже давно надо было спалить. Облить бензином и сжечь. Чтобы не осталось ничего. На нем лежало проклятие. В 1964-м он женился на Марии, а через одиннадцать месяцев она умерла при родах на той самой кровати, где умерли его отец и мать. Он похоронил жену с мертворожденным ребенком в грубо сколоченном сосновом гробу. Если бы он встал у камня, то увидел бы за невысокой стеной деревья вдоль Буга и кладбище, но он не был там много лет. Из-за того, что сделал отец, на дом легло проклятие. Оно убило его мать, его жену и ребенка, девочку, которая так и не жила никогда. А проклятие жило.

Наказание за зло, совершенное отцом, перешло на него самого. Тадеуш не забывал о нем ни на минуту. Ответственность лежала и на нем. Это он шестилетним мальчишкой прибежал домой и рассказал отцу о том, что видел. Отец, возможно, и не поверил ему, потому что заколебался, но тут мать напомнила об обещанном вознаграждении. Он отвел отца в лес, и зло было сотворено в надежде на награду — два килограмма сахара. В тот день, когда на дом было наложено проклятие, шел тихий дождь.