Сильфида - Элиза Ожешко

У Бригиды с грохотом упали на пол ножницы. Шум этот отвлек Эмму от нахлынувших на нее сладостных воспоминаний. Она остановилась посреди комнаты.

— А ты так и не пошла посмотреть? — спросила она.

— Нет, мама, — так же усердно продолжая шить, ответила Бригида.

— Почему?

— Потому что меня ничуть не интересует то, что делается у Ролицких.

По сияющему лицу вдовы пробежала тень недовольства.

— Вот то-то, — менее кротко, чем обычно, заявила она, — вот то-то и беда, что все благородное, возвышенное тебя не интересует…

— К чему мне возвышенное, — силясь, видимо, сохранить спокойствие, ответила Бригида, — я никогда не буду ни встречаться с этими людьми, ни жить так, как живут они.

— Потому что сама того не хочешь и уже во всяком случае ведешь себя так, словно нарочно собираешься закрыть себе доступ в лучшее общество! — закричала Жиревичова, и в ее голосе слышались гнев и обида. — Кстати, хорошо, что зашла речь об этом, потому что у меня постоянно голова кругом идет от забот, и я, наверно, забыла бы сказать тебе… Я хочу сказать, впрочем, то, что уже тысячу раз говорила: башмаки, которые ты носишь, ужасны, отвратительны, неприличны и ты действительно выглядишь в них, как простая девка.

Бригида молчала. Однако взгляд ее невольно упал на маленькую ножку матери в не слишком роскошном, но тонком и изящном ботинке, выглядывавшем из-под оборок платья. Девушка, вероятно, подумала, что если бы она не носила грубых, тяжелых, простых башмаков, то у ее матери не было бы легких и изящных. Но она ничего не сказала. Жиревичова, все выразительнее жестикулируя, продолжала:

— А твои крики и ссоры с панной Розалией… Разве это красиво? Она ведь дочь помещика, и тебе следовало бы, напротив, подружиться с ней. Может быть, она познакомила бы тебя с порядочными людьми, ввела бы в хорошее общество… Они хоть и обеднели, но у них еще сохранились кое-какие старые связи. Да и вообще так повышать голос неприлично, особенно женщине… Ты только огорчаешь меня и ничего больше!

Бригида молчала.

Жиревичова продолжала:

— Ты никогда не доставляла мне радости… Ты всегда была упрямой, холодной, скрытной, не любила того, что нравилось мне… не делила со мной ни тоски моей, ни печали, ни мечтаний, ни радостей… Я несчастна, потому что в родной дочери не нашла близкой души.

Бригида молчала. Мать в сильном возбуждении прошлась несколько раз по комнате и, видимо, решив высказать на этот раз все, что накипело у нее на душе, снова начала:

— У тебя отцовский характер… Отец твой тоже был…

На этот раз работа соскользнула с колен Бригиды, а сама она резко вскинула голову. Щеки ее пылали, глаза метали искры.

— Мама, — вскричала она, заломив руки, — об отце ни слова! Прошу тебя, мама! Обо мне говори все, что хочешь, но об отце… ничего плохого!

Жиревичова заметно смутилась.

— Откуда ты взяла, что я собираюсь сказать плохое о твоем отце? Когда я о нем плохо говорила? Отец твой был хороший… лучший в мире… и хотя вкусы наши не вполне сходились, он любил меня, преклонялся предо мной. Я тоже была ему верной и преданной женой, да ты сама видела, какой я была преданной…

— Да, — промолвила уже спокойно Бригида, — ты очень плакала; когда отец умер…

— Вот видишь! Ох, как я плакала. И теперь всякий раз, как вспомню о нем, плачу…

Действительно, на глазах у нее выступили слезы. Она села на диванчик и принялась расчесывать свои завитые локоны.

— Отец твой, — продолжала Жиревичова, — был очень вспыльчивым, часто сердился, а в гневе мог даже грубости наговорить… Но со мной он никогда не бывал груб. Я обезоруживала его своей мягкостью. Раскричится, бывало, кулаком по столу стучит, а как взглянет на меня, так прощения просить начинает, руки и ноги целует. «У тебя, говорит, глаза, как у голубки… Когда я вижу, как ты испуганно молчишь, меня такая жалость берет, что гнев тут же пропадает». Он всегда всем говорил: «Мне нужна была именно такая жена, как моя дорогая Сильфида. Всякая другая выводила бы меня из себя, и я способен был бы совершить что-нибудь ужасное». А в последние годы мы жили особенно дружно. Он свыкся с моими вкусами, я уже знала, как нужно вести себя, чтобы не раздражать его… И потому, когда он умирал, его последний взгляд, его последнее слово были обращены ко мне…

— Верно! — прошептала Бригида.

Жиревичова вытерла слезы и стала накручивать на толстые шпильки пряди своих уже слегка поседевших волос.

— Мама, — не отрываясь от шитья, окликнула ее немного спустя Бригида, — я хочу кой о чем спросить тебя.

— В чем дело? Что тебе надо?

— Скажи, пожалуйста… аккуратно ли платит пан Станислав проценты за деньги, которые взял у тебя взаймы?

— Что за вопрос? Что это взбрело тебе в голову? Ты всегда думаешь только о таких низменных вещах…

— Сегодня базарный день, я хотела пойти на рынок купить продукты, и… в ящике я нашла только два злотых.

Жиревичова покраснела.

— И поэтому ты, конечно, решила, что Стась неаккуратный, недобросовестный человек. О, ты склонна всех подозревать! По-твоему, все люди низкие, и особенно друзья твоей матери. Так вот, ты, видишь ли, ошиблась… Стась сегодня был у меня и уплатил все до копейки…

Жиревичова подбежала к комоду, достала оттуда несколько ассигнаций и показала дочери. Это вовсе не были проценты, выплаченные Стасем; вдова удержала для себя небольшую частицу от той суммы, которую она дала Станиславу взаймы. Бригида подняла голову и взглянула на деньги. Она была явно обрадована.

— Прекрасно, — сказала она, — значит, твой капитал в надежных руках.

— Почему мой капитал? Ты ведь слышала, как отец сказал, умирая: «Это тебе, мой Зефир, и Брыне!»

— Нет! Нет! — воскликнула Бригида. — Это твои деньги… только твои! Мне просто хотелось знать, надежно ли они помещены.

Жиревичова, конечно, и не догадывалась, с какой целью дочь задает ей эти вопросы, но, смягчившись, продолжала:

— Конечно, надежно, надежней и быть не может! Ты что думаешь о Стасе? У него ведь свое именье, Жиревичи… родовое именье… он помещик, а теперь выгоднее всего помещать капитал под залог имений… К тому же он хороший, благородный человек… У него такая возвышенная душа, и нас связывает дружба, основанная на сходстве вкусов, на чем-то таком… таком… Ты почему-то предубеждена против Стася, и я на тебя очень сержусь за это. Стась единственный родственник твоего отца, который бывает у нас… и если бы ты видела, как замечательно выглядел он сегодня на вечере у Ролицких… Прелестно!

Бригида поднялась и сложила работу.

— Пора спать, мама! Уже поздно!

С мечтательной улыбкой на губах Жиревичова опустилась на колени и принялась читать вечернюю молитву. Слышно было, как она горячо молилась вполголоса: «Вечный покой даруй ему, господи, и вечное блаженство…»

Она молилась за упокой души своего мужа.

В это самое время старуха Лопотницкая, после выигранного сражения и преодоленных препятствий, тоже готовилась ко сну. В белой кофте и вышитом ночном чепчике, до половины укрытая шерстяным вязаным одеялом — мастерским произведением ее дочери, она сидела на постели, прямая, как струна, а лицо ее и руки на фоне белоснежной кофты и чепца казались отлитыми из воска. Она рассказывала Розалии, которая, сидя на низкой жесткой кушетке, раздевалась при свете лампочки, разные разности о помещиках, веселившихся в тот вечер у Ролицких. Она говорила о старых и молодых, о мужчинах и женщинах. С одними она была когда-то в дружеских отношениях, других знала детьми; ей было известно, кто они, откуда ведут свой род, как называются или назывались их поместья, как зовут их матерей и бабок. Словом, это был бесконечный перечень имен, перемежавшийся рассказами о переменах и превратностях, которые претерпели многие помещичьи семейства, жившие вблизи Онгрода. Розалия слушала подробные рассказы матери с необычайным интересом, очень внимательно. Так люди глубоко верующие внимают проповеди. Однако, когда старуха умолкла на мгновение, дочь робко, нерешительно вставила:

— Странно! Почему все эти господа никогда теперь не навещают вас, мама, словно они совершенно забыли о нашем существовании.

Лопотницкая величественно подняла кверху длинный желтый палец.

— Не осуждай и не жалуйся! — промолвила она. — Сохрани тебя господь когда-либо плохо о них отозваться или пожаловаться на них. Я перестала бы считать тебя своей дочерью; а если бы меня уже не было в живых, то душа моя отказала бы тебе в благословении. Я не жалуюсь… Велика важность! Мы ушли из этого мира, как призрачные тени, вот… вот… вот… живые люди и забыли о нас! Впрочем, им тоже теперь невесело! Всякий сброд опутал их, душит, угнетает, кровь и деньги из них высасывает. Где уж это… это… это… им, несчастным, при таких огорчениях и заботах думать еще о двух женщинах, которые теперь не могут их ни принять как следует, ни угостить, ни поддерживать с ними отношения.