Долгий путь на Бимини - Шаинян Карина Сергеевна

Тогда он впервые, посмеиваясь, смущаясь и выдумывая научные объяснения, бросил монетку: орел – вернется, решка – нет. Выпал орел, и на третье утро Беглая Реме появилась на кухне, как ни в чем не бывало. Она слегка похудела, на смуглой щеке виднелась тонкая царапина, и несколько царапин было на руках, – но это была все та же Реме, и все с той же улыбкой она молча подливала Клаусу кофе – ровно такой, какой нужно.

Не поднимая глаз и нервно болтая ложкой так, что на стол выплескивались густые капли, Клаус попросил ее уехать с ним в Клоксвилль и склонился над чашкой, ожидая удивленного отказа, смеха, молчания. Но Реме согласилась – так же легко и спокойно, как когда-то согласилась готовить ему пищу.

Оставшиеся до отъезда дни они провели вместе. Дела, казавшиеся безнадежными, вдруг пошли на лад – оказалось, что Реме знает о местных травах намного больше, чем увешанные ожерельями старики. Это были странные знания, часто похожие на пустые суеверия, но Клаус привык работать с аборигенами и гордился тем, что всегда мог вычленить из мистической шелухи рациональное зерно. С подсказками Реме коллекция быстро разрослась, а записи начали пестреть подчеркиваниями и восклицательными знаками.

Удачно продав пару патентов, Клаус не стал богачом, но смог купить аптеку в Клоксвилле и держать ее для собственного развлечения, не особо заботясь о доходе. Он был почти счастлив, но ужас, пережитый когда-то в тропической деревне, по-прежнему плескался на дне его души. Часто, глядя на нежно-отстраненную Реме, склонившуюся над дочкой, Клаус вспоминал, как называли ее «беглой», качая головами и прицокивая языком. Ему становилось страшно, и счастье начинало казаться лишь временным затишьем, утешительной отсрочкой перед кошмаром. Стоило Реме выйти из дому, и Клаус начинал тосковать. Он никогда не говорил с ней о своем страхе и сам старался не думать о нем. Но когда Реме исчезла, Клаус не удивился.

Беглая, думал он, отвечая на вопросы в полиции, развешивая отчаянные объявления, отправляя письмо в деревню, где когда-то встретил Реме, и читая вежливо-безнадежный ответ. Беглая, беглая, – он неумело заплетал Элли косички и вел ее гулять, высматривая среди прохожих смуглое лицо, уже подернутое туманов забвения. Ни следа не осталось – Реме никогда не позволяла себя фотографировать, то ли просто не любила, то ли из суеверия, заказать портрет Клаус так и не собрался, а теперь уже было – поздно, поздно… Беглая, думал он, а Элли росла, и Клаус с ужасом замечал в ней все те же черты – отстраненность, и ожидание, и рассеянный взгляд – как будто она ищет невидимую дверь, в которую можно будет улизнуть. И найдет – если только Клаус не остановит ее, не защитит, не спасет. Пусть воображает, что хочет – Клаус знает, что за этой дверью нет ничего хорошего.

Бедная девочка, вздохнул он. Вряд ли она согласится на операцию добровольно. Дети никогда не понимают, как будет лучше, и приходится родителям решать за них. Клаус еще раз вздохнул и снял телефонную трубку.

– Как вы и предлагали, я тщательно обдумал этическую сторону проблемы, – последние слова он проговорил с иронией, явно цитируя собеседника. – Нет, мои намерения не изменились. Так могу я рассчитывать на вашу помощь?

Тихо звякнул телефон. Элли вздрогнула и обреченно взглянула на лоснящуюся эбонитовую трубку. Клаус наконец-то наговорился со своим таинственным собеседником по параллельному аппарату, линия освободилась. Последнее время отец разговаривал по телефону часто и подолгу. Он забросил гадания и все чаще расхаживал по кабинету, напевая и довольно ухмыляясь в усы. Когда Элли сунулась с метелкой к его столу, чтобы смахнуть пыль, вместо обычного брюзгливого, почти ритуального сопротивления Клаус встретил ее такой вспышкой ярости, что Элли едва не забыла, зачем затеяла уборку. Но визитка доктора Карререса валялась поверх запылившихся рукописей и документов. Элли успела запомнить телефон прежде, чем отец отобрал у нее метелку и сам принялся смахивать пыль и складывать бумаги в шаткие стопки, ворча и роняя рассыпающиеся листки.

В другое время Элли насторожилась бы, заподозрив, что отец вновь затеял какую-то авантюру, но сейчас ей было не до того. Огромный букет рыжих хризантем, казалось, светился в полумраке аптеки, и горький запах цветов пропитал весь дом.

Элли провела ладонью по прохладным пушистым головкам цветов. Все-таки Герберт, подумала она. Клаус, открывший дверь курьеру, вдоволь поиздевался над безответными страданиями инженера, страшно довольный тем, что Элли не встречается с ним уже больше недели и даже избегает говорить по телефону. Все-таки Герберт. Ну и что, что нет обычного многословного письма: мальчишка, принесший цветы, – настоящий разгильдяй, такой запросто мог посеять сам букет, не то что записку. Присылать цветы больше просто некому. И, значит, звонить никуда не надо…

Спрошу, пришел ли заказ, решила Элли и посмотрела на руки. Руки тряслись. Вдруг ожгло страхом: показалось, что номер телефона забылся, стерся из памяти. Отец, перебирая свои драгоценные бумаги, наверняка закопал визитку так, что теперь не найти. Элли стиснула пальцы, прикрыла глаза, представляя картонный прямоугольничек, исписанный резкими наклонными буквами. Два – шестьдесят три – два, очень просто. Двойка – это где-то рядом с Пороховым холмом, район кривых горбатых улочек и домов с глухими ставнями, тихий и замкнутый. Элли представила гудки и голос Карререса. Перехватило горло – голос будет сдавленный и дрожащий, так нельзя. Если говорить быстро, будет не так заметно. Главное – не сбиться. Элли несколько раз шепотом повторила первые фразы и набрала номер.

– Добрый день, доктор Карререс. Это Элли Нуссер, из аптеки, – отбарабанила она. – Я хотела узнать…

– Здравствуйте, Элли. Как хорошо, что вы позвонили, – перебил доктор. – Я хотел бы с вами встретиться.

– Что-то не так с заказом? – растерялась она. – Я передам отцу, и…

– С заказом все замечательно, – засмеялся Карререс. – Вы свободны сегодня вечером?

– Да, – немеющими губами ответила Элли.

– Я буду ждать вас на площади у ратуши ровно в шесть.

– Хорошо, – прошептала Элли в короткие гудки. Положила трубку осторожно, как хрупкое животное, и замерла, глядя в пустоту и стискивая руки.

К горькому аромату хризантем примешивался запашок испортившейся воды – так тянуло из приоткрытых люков на мостовых Клоксвилля, из люков под крышками, на которых отчеканены были корабли, идущие к прекрасным островам.

Глава 6

Ти-Жак покрутился у входа в музей, не решаясь войти, и торопливо захромал вдоль фасада. Повернув за угол здания, он довольно хмыкнул: окна здесь оказались широкие и довольно низкие, на уровне головы среднего человека, – но Ти-Жак едва мог дотянуться до подоконника кончиками пальцев. Он огляделся – переулок был пуст. Ти-Жак неуклюже подпрыгнул. Засаленная треуголка свалилась с головы, обнажив жидкие седые волосы. Он не стал подбирать ее. Второй прыжок оказался удачнее: Ти-Жак сумел уцепиться за раму. Он подтянулся, извиваясь всем телом и путаясь в ядовито-голубом пластиковом плаще, и заглянул внутрь. Глаза, отвыкшие от дневного света, слезились, – резь под веками мучила Ти-Жака с того момента, как постоянно тревожащий, держащий в уже привычном страхе гул экскаватора прервался вдруг грохотом обваливающегося потолка, и в надежную темноту рухнули столбы пыльного света, от которого мучительно хотелось чихнуть.

Ти-Жак, налившись кровью от напряжения, подтянулся выше, перехватился за решетку и замер, балансируя в узкой оконной нише. Он попытался вытереть слезы, но лишь размазал их холодным пластиковым рукавом. Всхлипнув, Ти-Жак почти прилип носом к стеклу, вглядываясь сквозь отражение собственной, похожей на сушеную вишню, физиономии. Пыльное стекло было забрано частой решеткой, да еще и задвинуто стеллажом с птичьими чучелами, так что карлик едва мог рассмотреть полутемный зал музея; лишь витрины выделялись светящимися пятнами. Рядом с одной из них смутно шевелился какой-то силуэт.