Юность - Николай Почивалин

Высокий худой военный с ромбиками на петлицах надевает халат, небрежно отвечает на приветствие и, не дослушав, кивает:

- К комиссару, к комиссару!

Комиссара нахожу на кухне. Широколицый старший политрук осторожно держит на черной перевязи левую руку, порой забывает о ней и, сделав резкое движение,

морщится.

Повар стоит перед ним красный, смущенный.

- Это я вам напоминаю в последний раз, - жестко говорит старший политрук. - Вы ко мне?

Через несколько минут мы сидим в совершенно пустой комнате. Поглаживая раненую руку, комиссар выслушивает меня, соглашается:

- Конечно, народ чудесный! И очень правильно, что решили написать о них. О тех, кто в боях, - напишут.

А эти пойдут по госпиталям и молчком унесут свои подвиги... А вот конкретно о ком - трудно решить. Толком людей тут не узнаешь: по сути дела мы - эвакогоспиталь. С тяжелоранеными в наших условиях много не поделаешь, стараемся их в тыловые госпитали отправлять.

Умолкнув, комиссар просматривает какие-то списки, шуршит страничками.

- Напишите, пожалуй, о Кузнецове.

- А он кто такой?

- Кузнецов? Летчик-истребитель.

Комиссар ногтем подчеркивает найденную фамилию.

- Вот. Восемнадцатого года рождения. Кандидат партии. Награжден орденом Боевого Красного Знамени, Сложный перелом правой руки. На днях эвакуируем.

Надеваю белый халат, едва доходящий до колен, иду следом за комиссаром. В узком коридоре бывшей райбольницы тесно. Бегают санитарки, ковыляют раненые, откуда-то слышен стон. Тревожно чернеет крупная надпись на застекленной матовой двери: "Операционная, Входить запрещено".

В большой, залитой солнцем палате десять - двенадцать коек. Лежат только несколько человек, остальные сидят на кроватях, некоторые читают.

- Товарищ комиссар, книжек бы, что ли, достали, - говорит усатый пожилой раненый с забинтованной головой.

- Книги завтра будут - обещал подослать райком.- Только вам, Афанасьев, по-моему, читать много не сле-"

дует. Опять температура взлетит, - Шут с ней.

Летчик лежит в самом углу, лениво смотрит в потолок.

- Мы к вам, Кузнецов, - говорит комиссар. - Вот товарищ из армейской газеты. Хочет написать о вас.

Комиссар уходит.

Кузнецов кладет правую, неуклюжую руку в бинтах на живот, опирается на здоровую левую, присаживается.

- Это вы корреспондент?

- Я.

На секунду мы встречаемся взглядом. Глаза у него насмешливые, упрямые.

- До смерти не люблю корреспондентов, - спокойно говорит Кузнецов.

В палате раздаются смешки.

Заметив мое смущение, летчик, как ни в чем не бывало, спрашивает:

- Папиросы есть? Третий день на махре.

- Ты, лейтенант, не ломайся, - говорит усатый Афанасьев. - Все вы, летчики, такие - с гонорком! Пусть товарищ напишет.

- А я что? - искренне удивляется Кузнецов. - Пусть пишет.

Сверкая белыми крупными зубами, он весело смеется.

- Вы не сердитесь. Корреспондентов я, правда, начал бояться. Когда сбил первого немца, приехал к нам в часть корреспондент из нашей же летной газеты. Ну, думаю, свой парень, чего не поговорить! А он даже не летал ни разу. Беда!.. Решил написать очерк с мудреным названием: "Психология подвига". Ну, доложу вам, взмок я от его психологии! Расскажи да расскажи, что я думал, когда сбивал немца. Говорю ему: поверь ты, ради христа, ничего не думал! Некогда было думать! Думал, говорю, что если я его вниз не суну, тогда он меня продырявит! Не нравится: прямолинейно, говорит, очень... Ну, бились, бились, потом, спасибо, вызвали в штаб. Отделался...

Лейтенант озорно смотрит на меня:

- Вы-то мучить ые будете?

- Не буду, - не совсем уверенно обещаю я.

- Ох, будет! - улыбается Афанасьев.

Лейтенант старается помочь мне - он подробно излагает свою несложную биографию, а я поглядываю и стараюсь запомнить его. Хочется, чтобы в очерке был и короткий запоминающийся портрет этого юноши с живыми черными глазами. Досадно, что подвижное молодое лицо летчика кажется обычным, без каких-либо запоминающихся черт. В самом деле, не станешь же писать о герое, что у него крупные, смешно оттопыренные уши?

Исписано уже страниц восемь-десять. Я знаю теперь, что Александр Кузнецов родился в Куйбышеве, закончил десятилетку, перед самой войной кончил летное училище.

Подробно, с некоторыми летными терминами, которыми можно будет щегольнуть в очерке, записаны и боевые подвиги лейтенанта. Но кажется, что главное так и не записал. Может быть, не хватает этой самой "психологии"?

- Ты бы ему про девушку рассказал, - вмешивается Афанасьев, все время внимательно слушавший Кузнецова.

- Про какую девушку? - подхватываю я.

- Да это не стоит, - говорит Кузнецов. - Для газеты не интересно.

- А все-таки? Не обязательно для газеты.

- Так-то, пожалуй, любопытно. Девушка меня одна спасла. Это еще летом, в самом начале войны.

- Ну, расскажите!

- Ладно, расскажу. Давайте еще подымим.

Закрываю блокнот, протягиваю Кузнецову папиросы.

- Я прилягу, - говорит лейтенант.

Он осторожно ложится, бережно укладывая забинтованную руку, молча курит.

- Да, была у меня такая встреча, - наконец говорит он, и я вижу, как его насмешливые глаза становятся задумчивыми, нежными.

...Когда лейтенанту Кузнецову стало ясно, что не только до аэродрома, но даже до своей земли не дотянуть и его "ястребок", донельзя израненный в неравном бою, отслужил, он выбросился с парашютом.

Внизу зеленым морем раскинулся лес. Над его ровной поверхностью, далеко справа, взметнулось и тут же рассеялось голубоватое облачко. Прощай, "ястребок"!..

Приземляясь, лейтенант больно ушибся о дерево, повис на сучьях, рванулся и упал на землю. Остро заныла нелепо подвернувшаяся нога.

Место было незнакомое. В многоголосый гомон леса - с шелестом листьев и птичьими голосами - не врывался ни один посторонний звук. Сладко пахли разморенные зноем травы, в резной листве земляничника краснели спелые ягоды. Во всем окружающем было столько ласкового покоя, столько величественной отрешенности от суетных дел человеческих, что Кузнецов с трудом поборол в себе расслабляющее, как истома, желание: хотелось лечь и, закрыв глаза, дышать этими сладкими запахами трав и ягод. Но уже в следующую минуту летчик был на ногах. Он вынул пистолет и, оглядываясь, двинулся на восток.

Вскоре лес поредел. На опушке желтела железнодорожная насыпь. Линия не действовала - полоски рельсов были покрыты тусклой ржавчиной. Полотно, раздвинув опушку, поворачивало в лес, терялось в его зеленой чаще.

У самых рельсов, прижимаясь к лесу, стояла сторожка.

Чуть поодаль раскинулось с десяток крестьянских избутек. Кузнецову даже показалось, что он слышит тявканье собак.

Что делать?

Выждав, пока совсем завечерело, лейтенант осторожно пошел к сторожке. Постоял, прислушался. Из-за дощатой двери не доходило ни одного звука.

Держа наготове пистолет, Кузнецов тихонько стукнул.

За дверью послышались неторопливые шаги, старческий ворчливый голос:

- Кого бог несет?

- Свой, русский.

Хозяин явно не торопился открывать. Донесся шепот - старик с кем-то советовался. Затем звякнула щеколда, женский голос пригласил:

- Входите.

В комнате тускло мигал каганок, отбрасывая ка выбеленные стены колеблющиеся тени.

- Здравствуйте, хозяева, - поздоровался лейтенант и тут только рассмотрел, что его заступница - миловидная девушка.

- Вы кто же будете? - заговорил старик.

Лейтенант прямо посмотрел в настороженное лицо старика.

- Советский командир. Летчик. Остался без машины, прыгнул да вот еще ногу подвернул.

Старик участливо посмотрел на лейтенанта, заторопил дочку с ужином, шепотком начал извиняться.

- Прости, мил человек, что хоронюсь так. Время-то вон какое...

- Ну, что вы, что вы!

Через минуту Кузнецов сидел за столом, е аппетитом ел рассыпчатую картошку, рассказывал, что делается на Большой земле, и сам слушал невеселый рассказ старика.

- Уйти с дочкой не успели. Клином немец тут прошел. Корову увели, свинью прирезали - навели порядок!.. Сейчас в деревне-то не стоят, а наездом бывают.

Боюсь вон, как бы над девкой не намудровали, охальничают сильно...

Лейтенант поглядел на девушку, невольно залюбовался. Смущенная словами отца, она вспыхнула, закусила губу. Глаза девушки гневно потемнели. Застигнутая взглядом летчика, она смутилась еще больше, отвернулась.

- Как вас звать? - спросил Кузнецов.

- Наташа.

- Что же, Наташа, худо в неволе?

- Так плохо, что порой лучше бы не жить! - горячо отозвалась девушка. Иной раз кажется, сама бы их всех передушила!

- А ты зря не болтай! - строго остановил старик. - Много ли одна сделаешь?

- Появятся партизаны - уйду.

- Вот тогда и толковать будем.

Уже укладывались спать, когда снаружи послышались шаги, резкие удары в дверь.

Наташа побледнела. Старик, охнув, прирос к табуретке. Кузнецов поднялся, зажав в руке пистолет.