Юность - Николай Почивалин

- Ай очнулся? - подходит хозяйка.

- Очнулся. Хватит валяться. Мне бы вот только поЦотенце - вытереться, мокрый весь. Наши ушли?

- Ушли и строго-настрого наказали, чтоб не вставал.

На-ка, утрись.

Хозяйке лет пятьдесят или немного больше. Лицо у нее открытое, добродушное, с мягкими неглубокими морщинами.

- Перебирайся, сынок, на кровать. А я тебе чайку доставлю. Вот к завтраку-то молодцом и будешь.

- А сейчас сколько?

- Сейчас-то? Должно быть, четыре, а то и все пять...

Солнышко-то нынче не видать, хмарно.

- Далеко наши работают?

- Рядышком, избы четыре отсюда. У Антоновых. Девонька эта забегала Машенька, что ли? Покормить тебя наказывала, как встанешь. Есть-то хочешь?

- Нет, не хочу. А чаю попью.

- Попей, сынок, попей. Шумит вон.

Я перебираюсь на кровать, вытягиваюсь под одеялом.

- Как вас звать?

- Меня-то? Екатериной Васильевной. Солдатики все больше мамашей зовут.

- Екатерина Васильевна, это что же - город?

- Какой город! Село. Тимофеевкой прозывается. Наш город-то еще под немцем. Семьдесят верст отсюда...

У хозяйки мягкий певучий голос, говорит она неторопливо, охотно.

- Долго у вас немцы были?

- Да как долго-то? По дням-то, кажись, недолго, а по времени-то - не дай бог!

- Плохо было?

- Чего уж хорошего! Чужие они, чужие и есть.

- У вас тоже стояли?

- А то как же... Мне-то повезло: смирный у меня стоял. У других - не дай господи, аспиды! А у меня Смирный, ничего не скажешь. По-нашему-то он механик, главный у них над танками был. Танки они тут чинили, вот он мастерской заведовал.

- Что, правда, смирный?

- А что мне врать-то? Корова вон из-за него осталась. У других порезали, а у меня осталась. Молоко, Вравда, пил, это уж, как свое, а чтобы там, как у других, Снахальничать самовольно, это ни-ни!

- Один стоял?

- Один. Офицеры у них больше по одному жили, с денщиками.

Рассказ о смирном офицере мне доводится слышать впервые.

- Что ж он дома делал?

- Да все больше читал. А то напьется чаю, разговаривать начнет. Лопотал он, сказать, по-нашему плохо, а все понять можно. Бывало, про дочку начнет рассказывать. Нарисует - как живая на картинке выходила!

Про войну, бывало, тоже говорил. Плохое, говорит, дело - швах, что ли, по-ихнему? Один раз страху я с ним натерпелась, думала, худо будет. Дочка моя ночью заявилась.

- У вас дочка есть?

- Есть, в районе сейчас. Комсомольским секретарем назначили.

- А при немцах она где была?

- Вот этого уж я, сынок, толком не знаю. В лесах, сказывали, были. Отряд у них.

- Ну, и что ж немец?

- Вот она и заявилась. Под вечер. Я взглянула в окно - обмерла. Куда ты, думаю, отчаянная головушка!

Смирный-то он смирный, а все - чужой! Хотела я ей знак подать, уходи, мол, а он увидал. Зови, говорит, - меня это не касается. И ушел в эту комнату. Страху-то натерпелась!.. Потом уж, как Лизанька-то ушла, спрашивает: она есть, говорит, партизан? Что ты, говорю, родимый, очумел? А он смеется только... Забрали его.

- Как забрали?

- Да как забирают? - спокойно говорит хозяйка. - Ночью, уж спать собрался. Пришли трое ли, четверо с ружьями, да увели.

- За что?

- А кто их знает. Разве скажут.

Екатерина Васильевна наливает вторую чашку чаю, надевает старый ватник.

- Полежи, сынок. Пойду корову поглядеть. Я быстренько.

Старушка гремит подойником, уходит. Впервые я думаю о том, что немцы это не только гитлеровские головорезы, но и простые, честные люди. Есть такие, вероятно, и среди солдат - клянущие войну, тайно ненавидящие своего бесноватого фюрера. Одним из таких, видимо, и был постоялец нашей хозяйки.

От нечего делать разглядываю комнату. Это "чистая"

половина. На выбеленных стенах - карточки в толстых деревянных рамках. У окна - небольшой столик, покрытый вязаной скатеркой, зеленый многолистный фикус.

; Домотканая дорожка ведет к простенькому буфету, за стеклом стоят голубенькие чашки.

Негромко скрипит входная дверь.

- Кто там?

- Уже перебрались? - раздается веселый голос Машеньки.

- Все, хватит!

Машенька присаживается, как заправский врач, трогает рукой мой лоб.

- Температура спала, но еще есть. На ночь выпьете порошок.

- До ночи встану. Глупо как получилось!

- Попробуйте только! Хорошо еще, что дешево отделались.

- Что у нас нового? Как газета?

- Верстают. А новости есть. Во-первых, Левашов награжден Красной Звездой.

- Здорово! Знает он?

- Наверно, нет. Он еще не вернулся.

- А во-вторых?

- Вторая новость тоже связана с Левашовым. Во фронтовой газете о нем напечатана заметка. Так и называется: "Взвод ведет капитан Левашов".

- Не принесли?

- Куда там! Все по очереди читают. Метников предложил вырезать и поместить в рамку.

- Насмешничает?

- Как всегда, напропалую.

- От Грановича ничего?

Машенька пытливо смотрит.

- Почему вы о нем спросили?

- Ей-богу, без всяких задних мыслей.

- Переслал небольшую статью. Завтра идет.

- Что еще в газете?

- Подвал о каком-то батальоне. И большая подборка: "Говорят герои наступления".

- Стихов нет?

- Нет. Гранович не оставил, а вы не даете.

- Ну, какие у меня стихи!

- Гранович говорил, вы пишете.

- Это просто для себя.

- Прочитайте что-нибудь.

- Да нечего, Машенька...

Машенька насмешливо морщит нос.

- Я бегаю, тревожусь, и вот - благодарность! - Честное слово нечего, пустяки.

- Вот пустяки и прочитайте!

- Ладно. Только потом не ругайте, что плохие... Это наброски.

Глядя в потолок, припоминаю не записанные еще на бумаге строчки:

Нет, не спал я, когда вошла ты,

Я хотел, моя егоза,

Чтоб лежащие рядом солдаты

Не смотрели в мои глаза,

Слишком радость была в них ясной,

Слишком ярким твой нежный взгляд,

И зачем тревожить напрасно

Заскучавших по женам ребят?..

Машенька внимательно слушает.

- Это все о ней? - О ней.

- Счастливая!.. Ну, ладно, спасибо, что прочитали!

Вы ели?

- Ел, чай пил.

- Вот и отлично. Лежите. Вечером принесу порошок.

Я побегу, полосы должны быть.

Машенька уходит. Мне почему-то становится неловко, Зря читал ей эти стихи. У них с Грановичем что-то неладно, поссорились, что ли, а я только о себе. Счастливые всегда эгоистичны!

- Молока выпьешь? - спрашивает Екатерина Васильевна.

- Нет, спасибо. Я так совсем разленюсь. Ем да сплю!

В самом деле, товарищи работают, а я валяюсь. Хватит!

- Аи идешь? - удивляется Екатерина Васильевна. - Гляди, как бы не зря.

- Ничего, выздоровел!

8

По утрам еще держатся холода, на деревьях лежит крупный дымчатый иней. А через час-два мороз сдает, отмякает, пытаясь удержаться хотя бы в тихих темных закоулках. Снег лежит ноздреватый, рыхлый, в полдень нога уже проваливается в воду, на дороге резко обозначаются черно-желтые, дымящиеся легким парком колеи - мука шоферов и пешеходов. Хорош в такую пору воздух - гулкий, пахучий, трепетно-дрожащий.

Но не долга, не прочна еще мартовская благодать.

Под вечер, бледнея прямо на глазах, поспешно закатывается светило, день быстро меркнет, и снова, как зимой, синеет подернутый ледяной коркой снег...

- Весна, - глядя в окно, задумчиво говорит Метников.

Гранович откладывает ручку, вздыхает:

- У нас сейчас на Арбате асфальт сухой.

- Лирики! - добродушно ворчит Пресс, - А у нас на фронте распутица. Воевать мучение, голодными скоро насидитесь. Вот вам и весна!

За окном мелькает лицо Кудрина; через минуту, разрумянившийся, свежий, он появляется в дверях, оживленно говорит:

- Товарищи, пойдемте поможем вытащить машину.

Мучается парень.

Мы с Метниковым одеваемся, Гранович пишет.

- А вы, Гранович?

- У меня стихи, надо кончить.

- А в машине - снаряды, - негромко говорит Кудрин.

Гранович вспыхивает, поспешно встает.

- Что, лирик, получил? - удовлетворенно хмыкает Пресс и тоже набрасывает шинель, По пути забираем Лешу Зайцева.

Застрявшая трехтонка, тяжело нагруженная ящиками, стоит за углом. Задние скаты, буксуя, выбили глубокие впадины, кузов основательно осел. Коренастый водитель в распахнутой стеганке и в почерневших промокших валенках звенит лопатой, ругается. Увидев нас, он светлеет, горячо благодарит Кудрина.

- Мы ее сейчас, мигом, - обрадованыо и быстро говорит он, - Подтолкнем, и порядок. Дело-то плевое! Сейчас мы ее!..

- Да, вперся, - философски замечает Зайцев.

Каким-то шестым, шоферским, чувством признав в

Зайцеве собрата по профессии, водитель беззлобно огрызается:

- Сам не сидел, что ли!

Мотор начинает рокотать, наваливаемся впятером, и сильная машина легко выскакивает из западин. Шофер отводит трехтонку на безопасное место, выглядывает из кабины:

- Ну, спасибо, товарищи, не знаю, как вас благодарить!

- Чего ж ты в валенках? - кивает Пресс.

- Старшина у нас, пропади он пропадом, проваландался, - сердито говорит водитель, постукивая мокрыми, задубевшими на ветру валенками.