Большие Поляны - Иван Слободчиков

— Егор! Возьми меня!

Он сбавил газ, спросил, нахмурясь:

— Дойка идет, зачем тебе уезжать?

— Надо... домой надо, — торопливо, мятущимся голосом попросила она. — Девчонка одна дома, свекровь на базар уехала, как бы чего не случилось...

Уфимцев посмотрел в ее глаза, в которых снова было столько муки, тоски, что он не осмелился отказать.

— Ладно. Садись, довезу.

Груня поспешно села, качнув мотоцикл. Уфимцев вздрогнул, когда она, цепко ухватившись за него, прижалась грудью к спине.

Мотоцикл выскочил на дорогу, пошел между кустами, ныряя в ложка, трясясь на выбоинах. Встречный ветер продувал насквозь рубаху Уфимцева, приятно холодил тело, тушил пожар, шедший к нему от Груни.

— Ой! Платок слетел! — крикнула она. — Обожди!

Он затормозил, мотоцикл хлопнул и заглох. Груня соскочила и проворно побежала назад, туда, где платок белым мотыльком лежал на траве.

Возле дороги темнели кусты ивняка, тянулись к небу остренькие вершинки невысоких березок. Стояла та предвечерняя тишина, какая бывает только в июле; тогда сумерки коротки и день сменяется ночью внезапно и всегда неожиданно, и эта смена света мраком удивительна, все живое замирает в те минуты, прислушиваясь к тому, что происходит вокруг.

Груня вернулась, но не спешила садиться на мотоцикл, стояла обочь дороги, обмахиваясь платком.

— Фу! Всю голову искружило, — выдохнула она. — Как ты на нем только ездишь!

— Садись давай. Поехали! — нетерпеливо проговорил Уфимцев. Он завел мотоцикл и посмотрел выжидательно на Груню.

— Обожди немножко, дай отдышусь. — Она села у куста на клочок забытого при уборке сена, поджав под себя ноги. — Да выключи ты его, черта!

Мотоцикл захлебнулся и замолчал. Уфимцев настороженно смотрел на Груню, как она повязывалась платком, как натягивала на голые колени короткую юбку. Потом, усмехнувшись, взяла травинку в рот, стала ее жевать. И все это время старалась не глядеть на Уфимцева.

Уфимцев чувствовал себя не очень уверенно, даже тревожно. И было отчего: вокруг никого, лишь он один на один с этой, блестевшей в сумерках голыми коленками, женщиной.

Он не знал, что теперь предпринять. Если уехать — это обидит ее, а он и так перед нею виноват. Остаться — кто знает, чем это может кончиться. Да и нельзя ему, чтобы видели их вместе, вот так, в темноте, у ракитового куста, на охапке сена.

— Так и будем сидеть? — спросил он ее.

Груня выплюнула травинку, повернула к нему голову.

— А ты вроде боишься меня. — Она коротко, нервно рассмеялась. — Раньше ты не такой был... Не бойся, не съем. Иди сюда!

Она похлопала ладошкой по сену подле себя, показывая, где ему сесть, и даже чуть отодвинулась в сторону.

Уфимцев отвел глаза.

— Ни к чему это все. Ты должна понять...

— А если я не понимаю, как тогда? — вдруг крикнула она. В голосе ее было столько горя, что Уфимцев невольно сжался. — Если я не понимаю, как люди могут так бессовестно врать, обманывать!

— Если ты о наших с тобой прошлых отношениях, то... Прости, пожалуйста, я не предполагал, что так получится...

— А мне, думаешь, легче от твоих извинений? Ах, какой он сообразительный, прошения попросил! А не подумал, что, может, сломал человеку жизнь!

Его передернуло от ее слов. Он понимал справедливость упреков Груни, но не считал их сейчас уместными: разве теперь можно что-нибудь изменить?

— Послушай, ты же замужем, ребенок у тебя... И я человек не свободный. К чему все эти воспоминания? Для чего старое ворошить?

Груня молчала. Молчали кусты, луга, луна, выплывшая из-за реки, лишь один коростель нарушал тишину.

— Зачем ты только вернулся! — с отчаянием крикнула Груня. — Как увидела тебя, будто душу ты у меня вынул... Знаю, что у тебя жена и дети, а вот не могу... не могу без тебя, Егор! Слышишь? Ты можешь смеяться, издеваться надо мной, делай, что хочешь, я все перенесу, только...

Не договорив, она отвернулась и неожиданно всхлипнула, прижав платок к лицу.

Уфимцев безмолвно сидел на мотоцикле. Душила досада, что он уступил, согласился взять ее с собой. Поднималась злость на нее — за слезы, за ненужные разговоры.

— Пойми, как все это нелепо! Того, что было, — не вернешь, пора его забыть... Садись, поехали. Мне еще к Векшину заскочить надо.

Она не пошевелилась, никак не отозвалась на его слова. Он подождал. В сгущающихся сумерках чуть угадывалась ее неподвижная фигурка, сжавшаяся в комочек.

— Так поедешь или нет? — спросил он, повысив голос.

Она по-прежнему молчала. Это вывело его из себя. С каким-то злым упорством он завел мотоцикл, подождал немножко, погазовывая рукояткой, и поехал. Вначале не быстро, надеясь, что она крикнет: «Подожди, поеду!» А потом, не дождавшись, включил свет и помчался на бешеной скорости.

«Не хочешь — не надо... Тоже мне — Анна Каренина!» — ругал он Груню, хотя в душе жалел ее: все-таки это была первая женщина, любившая его — беззаветно, преданно, не думая о последствиях...

В доме Векшина горел свет. Уфимцев остановил мотоцикл у ворот, подошел к окну, постучал в раму:

— Петр Ильич, выйди на минутку.

За занавеской мелькнула тень, двери распахнулись, и на крыльце появился Векшин. Свет из окна падал на крыльцо, и Уфимцев видел, как Векшин вглядывался в темноту улицы. Был он в нижней рубахе, в галошах на босу ногу.

— Заходи, чего ты?

— Некогда, — ответил Уфимцев. — Подойди поближе, дело есть.

Векшин осторожно спустился с крыльца, пошел к воротам, шаркая подошвами.

— Ты уже спать собрался? — спросил Уфимцев.

— Да, устал сегодня... На Дальнюю заимку ездил, Афоню Тютю отвозил. Запросился, хочу, говорит, к своим овечкам.

— А Дарья?

— Дашка обратно в звене работает.

Уфимцев искренно обрадовался, что все так хорошо разрешилось и Лыткины опять на своих местах. Можно и не доводить их дело до колхозного собрания.

— Вот что, Петр Ильич, — сказал он. — Организуй-ка завтра выбраковку коров. Вызови ветфельдшера, Петра Степановича, он знает, как это делается. И всех коров старых, непродуктивных надо отбить и направить в отгон, пусть наберут тело. Осенью сдадим на мясо.

— Ладно, — ответил Векшин, — я это организую. Действительно, только корма переводим... Еще что?

Говорил Векшин неохотно, отрывисто, и это не скрылось от Уфимцева. Видимо, не забыл своего поражения на заседании правления. Они стояли друг против друга по обе стороны решетчатых ворот. Чересчур большая луна поднялась над селом, высветлив безлюдную улицу.

— А еще вот что... Я только что с фермы, с надоями там неважно. Пошли одну машину с ребятами, пока уборка не началась, пусть косят овес да возят на подкормку к ферме.

— Можно, — не очень уверенно ответил Векшин.

— Кстати, — напомнил Уфимцев, — Фекла болеет, что ты ей замену не пошлешь?

Векшин развел руками:

— Не знаю кого и послать. Кто может — где-нибудь да работает. Хотел старуху какую-то — нейдут, внучата на попечении. Сенокос!

— Жену свою пошли, — будто между прочим сказал Уфимцев.

Он всматривался в Векшина, но лицо его видел плохо: тот стоял спиной к луне.

— Ты это серьезно? — помолчав, спросил Векшин.

— Что за вопрос? Должна участвовать в колхозном производстве жена заместителя председателя колхоза или нет? Почему ей привилегия против других колхозниц?

— Так я же тебе говорил как-то: она больная, не может на физической работе.

В голосе Векшина слышалось уже озлобление. Он замолчал, переступил галошами и отвернулся от Уфимцева.

— А ты послушай колхозниц, что они про твою жену говорят. И скажи, какой будет авторитет у руководителей, если их жены станут дома сидеть, колхозной работы избегать?

— Я не знаю, что ты на меня нынче взъелся? — бросил Векшин. — Придираешься то к одному, то к другому... Ведь твоя жена тоже в колхозе не работает?

— А где же она, по-твоему, работает? Разве не колхозных детей учит?

Векшин промолчал, не нашелся, что ответить. Между ним и Уфимцевым теперь стояли не только решетчатые ворота, их разделяло что-то большее, чему еще не было названия.

— Оставь жену, не трогай, — выдавил хрипло Векшин. — Нельзя ей... Позднин знал, не заставлял.

— Справка от врача есть? — мрачно спросил Уфимцев.

— Была где-то, — пробурчал Векшин.

— Так вот, предупреждаю. Если на этой неделе не будет справки от врача, я поставлю вопрос о твоей жене на правлении колхоза. Или пусть завтра же идет на ферму... Все! Спокойной ночи.

Он отошел к мотоциклу, вывел его на дорогу. Когда садился в седло, видел, как на крыльцо вышла встревоженная жена Векшина.

3

Всю ночь за окнами полыхали зарницы, мешая спать, к тому же покусывали клопы, и Векшин ворочался в постели с боку на бок возле неподвижной жены, мучился бессонницей, припоминая наболевшее.

Говорил он тогда в парткоме, что молод еще Уфимцев, не такой им председатель требуется. Не послушались, пренебрегли Векшиным, теперь вот останемся у разбитого корыта, как та старуха из сказки. Чуть запахнет деньгами — новостройку придумает или скот прикупать начнет, и ухнут денежки! Опять народ побежит из колхоза...