Большие Поляны - Иван Слободчиков

Попов только теперь заметил Афоню и его жену.

— А-а! Вот вы тут чем занимаетесь! Идет укрощение строптивой Дарьи Лыткиной. Шекспир в колхозе «Большие Поляны»!

— Алеша! — с укором произнесла Стенникова. — Не надо так...

Дашка ожила, потянулась к Стенниковой, увидя в ней свою защитницу:

— Анна Ивановна, ты же секретарь партейный, помоги, будь человеком. Ну дура я, ну ошиблася, оштрафуйте, что ли, но как же работы лишать? Такое время, а ты без работы. Да разве без работы можно? Ты подумай!

— Без работы нельзя, — подал свой голос и Афоня. — Без работы, как говорится...

— А почему же тогда работу бросил? — спросил Попов.

— Как работу бросил? — уставился на него в искреннем недоумении Афоня, подняв бесцветные, выгоревшие брови. — Я сено косил.

— Вот чудак! — рассердился Попов. — Я спрашиваю, почему овец на произвол оставил?

— Так она, — завопил Афоня, — Дашка. Пойдем, говорит, сено косить, все косят...

— Хватит! — прервал его Уфимцев. Он взял со стола листок бумаги, написал на нем что-то карандашом, снова через плечо посмотрел на стоптанные ботинки Дашки и подал листок Афоне. — Идите к бригадиру, он даст работу... А там — как собрание решит.

— А сено возвернешь? — спросила с надеждой повеселевшая Дашка.

— Как и всем... В соответствии с процентным отчислением...

— Ну хоть про́центы, — обрадовалась Дашка, — и на это корова не обидится.

Она подняла с плеч платок, подвязалась им, но уже не по-старушечьи, а как молодушка — концами на затылок, подтолкнула в спину Афоню, и они ушли.

— Так ты зачем меня искал? — спросил Уфимцев Попова.

— У Сараскина в мастерской буза идет. Новый комбайн делят, — ответил Попов.

— Как делят? — удивился Уфимцев. — Он за Коноваловым закреплен. Чего его делить?

— И-и! Там Федотов с Пашкой Семечкиным такой хай подняли, чуть Сараскина не побили... Он просил, чтобы вы пришли.

«Этого еще недоставало!» — с тревогой подумал Уфимцев.

6

Мастерская находилась недалеко от правления колхоза, за противоположным от пруда порядком домов.

Сразу за огородами начиналась поляна. Она простиралась до Кривого увала, и по склону его была обнесена жердевой изгородью. Вот на этой поляне и стояла мастерская — белое кирпичное здание под шиферной крышей. Выше мастерской располагались центральные склады колхоза. Еще выше, на склоне Кривого увала, белели здания сейчас пустующей молочной фермы.

За мастерской выстроились в линейку три старых комбайна; впереди них — новый, блестевший красками. И в тени нового, на зеленом пятачке, лежали четверо. По числу окурков, разбросанных вокруг, можно было заключить, что лежат эти люди давно, с утра.

Уфимцев подошел, оглядел усеянную окурками полянку.

— Разбудите Семечкина, — приказал он.

— Я не сплю, — ответил тот, не шевелясь, не поднимая головы.

— Тогда садись. Перестань курортника разыгрывать.

Семечкин неохотно сел, поправил кепку, забрав под нее волосы, взглянул недружелюбно на председателя.

— Может, прикажете встать перед вами?

Было Семечкину лет тридцать, он очень походил на своего брата Герасима — бригадира строителей — такой же узкоплечий, светлоглазый, только без усов.

— Пока этого не требуется, — ответил Уфимцев. — А вот за окурки придется взгреть. Забыли, где разрешено курить?

Федотов — пожилой широколицый комбайнер — скосил глаза, виновато улыбнулся. Его брат Кузьма, молодой парень, подобрал подле себя несколько окурков, зажал их в горсти. Семечкин тоже повернул голову, посмотрел себе за спину. Лишь его помощник Никанор Тетеркин не пошевельнулся.

«Не он ли тут воду мутит?» — подумал Уфимцев, приглядываясь к Тетеркину.

Был Тетеркин уже в годах, с лысиной от лба до маковки головы, от чего его узкое лицо казалось невероятно длинным.

Уфимцев помнил, как Никанор Тетеркин первым из мужиков вернулся в село после войны. Служил он не то в охране, не то в стройбате, пришел домой целым и невредимым и вскоре был избран председателем колхоза. Мать Уфимцева, Евдокия Ивановна, радовалась этому больше других: всю войну она тянула лямку председателя, заменяя мужа, ушедшего на фронт, и к концу стала сдавать — шел ей шестой десяток. А тут — здоровый молодой мужик...

Напрасно радовалась Евдокия Ивановна: через два года Никанора Тетеркина сняли, как «необеспечившего руководства». Но он еще года два «ходил» в заместителях у Позднина, пока тот не убедился в его непригодности; потом был заведующим МТФ, но был снят и оттуда за какие-то провинности. Полгода шлялся без дела, не хотел идти на рядовую работу и, наконец, с чьей-то помощью устроился лесником. Десять лет носил «бляху», ходил гоголем по селу, но не удержался и там.

Вот тогда перед ним и встал вопрос: либо оставаться в колхозе, либо покинуть свою усадьбу, неплохо обстроенную за время работы в лесничестве. Он выбрал первое: год обещал быть для колхоза хлебным, денежным. Но сколько он ни просился на какую-нибудь должность, где мог бы нести службу, не умаляя достоинств бывшего председателя колхоза, Уфимцев соглашался взять его лишь рядовым работником. И Тетеркин, скрепя сердце, пошел в помощники комбайнера: все же за страду на комбайне можно неплохо заработать.

И сейчас, глядя на лицемерно присмиревшего Тетеркина, председателю колхоза не трудно было догадаться, что не кто иной, как он настропалил Пашку Семечкина драться за новый комбайн: новая машина — больше зерна, больше денег у комбайнера и его помощника.

— Где Сараскин? Где Коновалов? — спросил Уфимцев.

Но Коновалов уже шел от крайнего комбайна, шел не спеша, по-стариковски, подшаркивая ногами. Рядом с ним шагал Мишка Лукьянов с какой-то рогатой железякой, держа ее на весу в вытянутой руке. Мишка еще молодой, ему едва минуло восемнадцать лет. Он два года стажировался у Коновалова, а нынче собирался работать самостоятельно.

— Свой старый комбайн глядел, — сообщил Коновалов, здороваясь. — Попробовали, ровно идет. Вот только детальку подварить, — и он ткнул пальцем в железяку.

Солнце уже стояло над головой и нестерпимо жгло. На увале за поскотиной сохли рядки скошенной травы, по ним важно расхаживали грачи. Где-то недалеко ревел заблудившийся теленок, и его голос — тягучий, ленивый — поднимал в Уфимцеве злость на всю эту полуденную застойную тишину, на спокойных, неторопливых грачей, на безмолвную пустоту мастерской.

Из дверей мастерской появился Сараскин с ветошью, которой он тщательно вытирал руки. Уфимцев посмотрел на его крепко сбитую фигуру в темно-синем, чисто выстиранном комбинезоне, на аккуратный ежик русых волос, на неторопливые движения.

Знал он Юрку с детства. В селе давно перестали удивляться тому, что у бессменного колхозного конюха Архипа Сараскина сын уродился не лошадником, а механизатором. В пятнадцать лет Юрка уже водил машину, как заправский шофер. После службы в армии он окончил техникум механизации и третий год работал механиком колхоза.

— Рассказывай, что у вас происходит? — потребовал Уфимцев.

— Происходит вот, — ответил Сараскин, хмуря брови. — Соревнуемся, кто кого пересидит.

— И долго сидеть намерены?

— Спросите у Семечкина. Он — заводила.

— Что значит — заводила? — возмутился Семечкин, посмотрев с вызовом на Сараскина. — Мы все не согласны, не один я. Раз несправедливость допущена...

— В чем несправедливость? — перебил Уфимцев. — Давай короче. Сейчас не до митингов.

— А почему новый комбайн Коновалову, а не кому-то другому? Чем он лучше? Мы все равны, такие же комбайнеры.

Уфимцев мог бы долго говорить, почему правление решило новый комбайн отдать Ивану Петровичу Коновалову. Вот он сидит сейчас рядом с ним и лишь тяжело вздыхает, не поднимая поседевшей головы. Скоро тридцать лет, как он водит комбайн по полям колхоза «Большие Поляны», не один десяток парней, ставших комбайнерами, прошли его науку.

И вот право этого человека, уважаемого всеми, оспаривает Семечкин, который вместе с братом где-то пропадал десять лет, бросив колхоз.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Уфимцев.

— Что? Разыграть, кому выпадет. Коновалову так Коновалову, мне так мне.

— А ты как считаешь? — спросил Уфимцев старшего Федотова.

— Конечно, разыграть, — ответил тот, пряча под козырьком фуражки глаза. — По справедливости...

Уфимцев перевел взгляд на Тетеркина. Тот сидел в прежней позе, блестя лысиной, всем видом давая понять, что он человек маленький, его дело — сторона.

— А твое какое мнение, Никанор Павлович?

Тетеркин быстро и настороженно взглянул на председателя колхоза, но тут же опустил глаза.

— Как вам сказать? — он развел руками, словно и в самом деле затруднялся, не знал, как решить вопрос. — Конечно, заработать всем хочется, есть к этому стремление. Тут нельзя людей сдерживать, они общественный интерес выказывают, хотят как лучше, чтобы работать на совесть, не покладая рук. Вот к примеру...