У родного очага - Дибаш Каинчин

«Кто такой для меня Каллистрат? — спрашивал сейчас Учар, поторапливая белую лошадь. — Как отец был. На пищу и одежду сроду не скупился, хорошо кормил, за свой стол садил, одевал исправно, не отличишь от сыновей. Вместе с Федосьей в школу отправил. Какую сам работу делать умел, тому и его, Учара, обучил. Когда я заболел, Каллистрат в самую шугу переплыл на лодке Катунь, чтобы достать целебных трав у старой Элемчи, которая на всю округу славилась врачеванием... Много сделали для меня хорошего Каллистрат, его Аграфена и Федосья. А я? Что я сделал для него? Работал, сколько было сил. За овцами, за коровами его ходил, лошадей холил. Дрова, сено ему заготовлял. Дом помогал ему строить, амбары, баню, чуланы разные, изгородь. «Человек, когда душа у него лежит к другому человеку, много сделает для него хорошего», — говаривал Каллистрат. А сколько я ему оленей словил? Ой, много...» — Учар опустил поводья, а белая лошадь, чувствуя, что хозяин расслабился, остановилась, стала щипать траву.

Три года назад выпал такой глубокий снег, какого и старики не помнили. И вот, охотясь, Учар в ущелье Таш-Чеден — Каменная изгородь — наткнулся на стадо оленей, которым выход из ущелья закрыла скатившаяся с вершин снежная лавина. Их было шестнадцать, оленей-пленников, они так оголодали, что грызли кору деревьев. Учар прибежал домой, рассказал Каллистрату. Тот внезапно загорелся поимкой оленей, спешно оделся, и они, взяв лопаты, двинулись в тайгу. Три дня копали они, кожу на ладонях сбили, но проход-таки расчистили и пригнали животных к себе домой. С этого времени стал Каллистрат оленеводом. Он сразу как-то изменился. И характер у него стал другой, и движения, помолодел, повеселел. Раньше ходил задумчивый, разговаривал мало. «Пока слово скажешь — курица снесется», — ворчала Аграфена. А теперь иногда ни с того ни с сего вдруг рассмеется, хлопнет в ладоши. Но из-за той оленьей фермы чуть жилы не надорвали. Не ожидали ведь, что будет такое пополнение в хозяйстве, впрок кормов не заготовили. Пришлось покупать и возить сено издалека. Кое-как перезимовали, а в прошлом году, в теплое время, обнесли Кара-Туу — Черную гору — изгородью высотой в полтора аршина. К концу огораживания так отощали, что пришлось Каллистрату нанимать окрестных мужиков и ставить им угощение. Вошел во вкус новоиспеченный оленевод, решил еще маралов себе добыть в питомник. Снова собрался в горы зимой, хотя он человек уже в возрасте. Марала ловить — дело нелегкое, на это способен только молодой мужчина, мужчина из мужчин, молодец из молодцов, могущий вытерпеть все лишения и трудности. К весне марал заметно тощает, а снег становится сыпучим, словно крупа, ноги в снегу вязнут, ходить убродно. Вот в это-то время всегда Учар с братом и Салкыном уходили за маралами. На ногах широкие лыжи, обшитые снизу барсучьим мехом, в руках аркан, а за пазухой круг сухого сыра — курута, от которого и сыт будешь, и пить не захочешь. И больше у них ничего. Все остальное — лишний груз. Как выйдут охотники на свежий след, преследуют и день и два. Марал больше трех дней обычно не выдерживает, выбивается из сил и ложится на снег. Тут-то его надо заарканить и привязать к дереву. Да пожить недельку рядом, рвать для него сухую траву, обдирать лишайники с деревьев. На эту нетрудную работу сгодятся даже старики, приедут родители. А сами охотники пойдут по следу другого марала.

Пожив некоторое время рядом с людьми, марал становится смирнее, привыкает к людям, иногда из рук траву и другой корм берет. И его уже можно вести домой. Один старик — впереди, на лошади, держит аркан, привязанный за рога, другой — сзади подгоняет и тоже за аркан держится. Марала обязательно надо вести так — вдвоем. Иначе он может ударить переднюю лошадь копытом. Удара марала боятся даже медведи. И вот таким образом доставляют марала к Каллистрату, а тот дает в награду нетеля или бычка.

«Да что ни говори, а Каллистрат мне как отец, — подумал Учар. — Надо думать, как ему помочь. А тут еще и Федосья, она ведь дочь Каллистрата, и ее бандиты не пожалеют. Кулер — так тот может над ней и надругаться. Нет, надо драться. Нас с Каллистратом двое, да еще Федосья. Она так знатно белкует. Вот только сможет ли стрелять в человека, хватит ли духу? Однако хватит духу, никуда не денется. Тут либо ты, либо тебя. Надо сказать Каллистрату, чтобы людей на помощь позвал. И еще у него два батрака. Выхода другого нет, придется воевать. Помогите мне, мои горы! Помогите, мои деревья! Помоги мне, Белая Лошадь! Помогите мне... Эх, была бы возможность перебраться опять на ту сторону, пришел бы к Салкыну, он бы сразу поднял своих комсомольцев. И тогда бы бандитов переловили. Сколько раз говорил Салкын: «Приходи к нам, Учар, будем вместе новую жизнь строить». А я все упрямился, как несмышленый теленок. Салкын прав в нашем споре, а не я. А прав он потому, что с ним вся молодежь» Со мной же — никого, я один, один-одинешенек, я помочь мне некому».

Учар въехал на крутой взгорок, и ему стал слышен голос реки Куркурек. Река эта — приток Катуни, и начинается она тоже с ледников Белухи. Будто барс на добычу кинулась Куркурек на Катунь, пересекла ее, будто белая стрела, задушила, перехватила ее могучее течение, и на много верст ее струи не теряют своего белого цвета, бегут вроде сами по себе, не смешиваясь с Катунью. В этой реке не то что купаться, страшно руку в нее опустить. Тут же подхватит, унесет, расплющит о камни. От грохота уши закладывает, голова кружится от завихрений ее летящих волн, и разговаривать на ее берегу можно только громко, чтобы услышать друг друга, почти кричать надо. Над рекой, как над кипящим котлом, всегда висит белый туман брызг, а брызги пронизывает радуга. Хорошо, что высокие берега реки поросли густым, непроходимым лесом. Ветви деревьев глушат звуки, и они умирают в ущелье.

На берегу этой разбивающейся о камни и воздух реки и стоит Каллистратов дом, уютно угнездившийся на таежной поляне. Двор окружен изгородью в два человеческих роста — сплошной лес, без щелочки, все прочно слажено.

В одном из окон заметен тусклый свет. Летом тут вообще не зажигали огня. Нечего рассиживаться при свете, надо спать, чтобы подняться с петухами и — работать. Коротка летняя ночь, как хвост у воробья. Но сейчас зажжена лампа, наверное, его, Учара, ждут.

Неподалеку от каллистратовского двора, окруженнего стеной-изгородью, темнеют островерхие аилы, избы и избушки, а то и просто сараюшки. В них живут алтайцы, перекочевавшие сюда недавно. Опасно стало жить, как раньше, в три-пять аилов — семей. Вокруг рыскают бандиты, грабят почем зря. Кучей все же лучше, можно и отпор дать. Алтайцы занимаются не только скотоводством, они также пашут землю, выращивают ячмень и картошку. Охотничают, рыбачат, короче, промышляют, кто как может. Многие алтайцы помогают Каллистрату, пашут его пашни, косят ему сено, пасут скот, строят. Или маралов ловят для питомника, панты режут. Новая власть запрещает держать батраков, потому что это — эксплуатация, но руки у новой власти до этого отдаленного уголка пока не дошли, а значит — все можно. Поэтому те, кто победнее, нанимаются к Каллистрату батрачить, кормятся от него. Каллистрат-то богат. Как говорится: от хлеба да отломится, от мяса да отрежется, от масла да капнет. Отламывается, отрезается, капает беднякам, они и не ропщут. Лучшего-то не видали.

Лишь только Учар выехал из леса на поляну, за изгородью свирепо залаял пес Тайгыл. Его лай тут же подхватили еще три собаки, забегали за изгородью, заскреблись, завыли. Горы вздрогнули, встрепенулись, все вокруг насторожилось. Собаки эти на ночь спускались с цепей, злые, что волки, разорвут любого, кто проникнет во двор. Каллистрат их всегда сам кормит. Иногда Учару, только что управившемуся со своими делами, захочется заодно и собак накормить, а Каллистрат тут же перехватит у него ведро в едой и пойдет сам. А если куда отлучается, кормит собак Федосья. Только ей доверяет это, больше никому. Батраков же к собакам не допускал совсем. К Учару собаки привыкли на охоте, к тому же они видят его каждый день, узнают его даже из-за изгороди. Даже шаг его коня отличают от других.

И тут собаки так радостно заскулили, зацарапали лапами по тесинам, что у Учара теплом согрело душу: узнали-таки.

— А ну, цыть, змеи! — послышался через некоторое время окрик Каллистрата. Он долго возился с засовами, крючками, цепями. Наконец отворил калитку. Весь сонный, но во рту дымящая самокрутка.

— Ну, как, паря, съездил? Все ли ладно?

— Плохо съездил. Совсем плохо, — оказал Учар,

— Я говорил, зря едешь, — досадливо прогудел Каллистрат. — Вода полая, большая, опасная. Просил же: подожди меня, управлюсь с пчелами, на пару и поплывем... — Он пригляделся к Учару повнимательнее и изумленно вскрикнул: — Постой! Да ты же голый и мокрый! Тонул, чо ли? Бегом в избу!

Учар соскочил с лошади, снял узду и недоуздок.

Из избы выглянула Аграфена.

— Однако, Учар приехал? — спросила она радостно и тут же пошла навстречу. Была она грузна, необхватна, а двигалась легко. — Пошто так припозднился-то? — заворчала она. — Небось ночью через Катунь переправлялся? Ой, беда с тобой, Учар! — И вдруг всплеснула руками. — О, господи... что с тобой? Поди, на коне плыл-то?