Зона отдыха - Феликс Кандель

Начальник строительного участка: блеклое лицо, светлые, рассыпчатые волосы, быстрые, в панике, глаза за толстыми линзами – никак взгляд не перехватить. В страхе, в смятении от случившегося. Жена осталась дома: не иначе, гуляет без него. Руководство осердится: из начальников в простые прорабы переведет. Разговоры в камере опасные, сердце заходится: про Сталина с Брежневым. "Мужики! – орал. – Кончай трёп! Мы же не политические. Мы– мелкие хулиганы!" И шмыг на нару, головой под пиджак.

Первый день не смешивался с народом, жил отдельно, в пальто и шляпе, даже на "вертолете" спал в галстуке: строго и официально. Потом пообвык, ходил в грязной белой рубахе, рукава закатаны. Потом анекдоты без страха слушал. Потом и сам рискнул. Посадила его жена. Посадила, чтобы праздник с хахалем провести. Позвонила в милицию, вызвала наряд, наговорила Бог знает чего, – они и забрали его у телевизора, тепленького, пьяненького, в мягких домашних тапочках. Зубами скрипел, зверем метался по камере, на стены лез от ревности. "Разведусь, мать её перемать! Будет знать, как мужа в тюрьму сажать!" Потом поостыл: "Куда я денусь? Всё равно ворочусь на тот же диван. Спина к спине". И перед выходом, уже мирно: "Она, верно, четвертиночку приготовила. Со свиданьицем".

Это он сказал, начальник строительного участка: "Больно много власти бабе дали. Раньше стукнул кулаком – жену ветром сдуло. Теперь стукнул – тебя сдуло". Это им сказал сержант-караульщик: "Дураки вы, вот и сидите. Пишите на жен жалобы, и они сядут".

Вор-профессионал: худой, ладный, тонкий и сутулый, как стальная пластина согнутая. Лет тридцати, не больше, роста невысокого, шага неслышного, силы невидной, но страшной взрывной мощи, упрятанной до случая, – не дай Бог, пластина разогнется! Ловкий, по-кошачьи подбористый: такого можно связать и бить, а он расслабится – и не больно. В ковбойке, в черных брюках с бечевкой на поясе: щеголевато и по фигуре, будто портным пригнано.

После тюрьмы живет у матери, под надзором милиции. С шести вечера должен быть дома, с восьми утра на работе. Милиция не застанет – предупреждение. Еще не застанет – вышлют из Москвы. Попал на сутки просто и бесхитростно. Стоял у ларька, пил пиво. Подошел участковый, сказал: "Иди домой". Время на часах – шесть без четверти. Он ему резонно: "А пошел бы ты...” И обозначил направление. Участковый взъелся: "Ты чего мне тыкаешь?" "Извините, – поправился. – А пошли бы вы…” И послал в то же место. Дальше просто: отделение – протокол – суд – барак.

Мотался по камере часами, взад-вперед, молча, вдумчиво, голова книзу, будто вслушивался в себя, мысль обдумывал, цель имел – додуматься. В разговоры не влезал, только слушал, и по лицу было заметно, что ему нравится, а что нет. Была у него многолетняя лагерная выучка: сигарету передать – не уследишь, через шмон пронести – не найдёшь. Много спал, впрок, про запас: во сне срок быстрее идёт. Раз сказал, оборвав пустой трёп: "Квартиру взять не трудно. Главное – подготовить заранее. Кто живёт. Какие привычки. Распорядок дня. Переписку изучить. Какие у них родственники. Откуда. Как звать. В нужный момент посылаешь телеграмму: "Встречайте. Целую, Зина". Пока они по вокзалу бегают, поезда оглядывают, ты квартиру берешь".

Когда заговаривали о политике, он оживлялся, ускорял бег по камере, кидал в ответ реплики. Без боязни и без бравады, всем и никому, продуманно и осмысленно. "У нас в стране нет политических. С высшим образованием все сумасшедшие. Без высшего – хулиганы". Или: "Эти, наверху, до сих пор Ильичёвой лысиной прикрываются". Или: "Тюремщики при любой власти хорошо живут. Им всё одно, кого запирать". А то вдруг с изумлением: "Братцы! Ну до чего же нами легко править!..”

В бараке было правило: кого поймали с недозволенной сигаретой, тот идёт мыть туалет. Дело нехитрое, дело не трудное: берут шланг, открывают пожарный кран и мощными атмосферами прошибают залежи в засорившемся очке, промывают на расстоянии писсуары, струей омывают пол. Его не поймали с сигаретой, – больно уж ловок! – но всё равно послали в туалет. "Нет", – сказал твёрдо. "Тогда карцер". "Пусть карцер". "И еще пятнадцать суток. За неподчинение". "Пусть еще". Вся камера упрашивала: "Ладно тебе... Иди вымой. Не убудет с этого". Он их даже не понял: "Вы что... Меня же не поймали". И ушёл в карцер. А они его тут же осудили. Его, единственно гордого и независимого. И даже сигаретку в карцер не подсунули.

Это он сказал однажды, горько и изумленно, наслушавшись их разговоров о всеобщем, разгульном воровстве: "Это надо же! Все вокруг воруют, один я попадаюсь…”

Ну и время, ну и да,

Мужику совсем беда!

Светит месяц, светит ясный

Над моей судьбой несчастной!

Эко дело – солнце село,

Завтра вновь оно взойдёт.

Эко дело – Шуру взяли,

Образованный придёт...

Без греха веку не изживёшь, без стыда рожи не износишь...

Небылица четвертая

Это еще что, мужики! Это всё ништо. Видел татарин во сне кисель, да ложки не было. Лёг спать с ложкой – не видал киселя.

Выходим из проходной – мы с Колюней, Иван с Серёгой, а Полуторка и говорит:

– Ребяты! Выпить надо.

Надо так надо, кто станет спорить?

А он опять:

– Ребяты! У кого чего есть?

А у кого чего есть? Ни у кого ничего нет. У Серёги с Иваном пятак на метро, у Колюни талончик на автобус, у Полуторки гривенник, у меня – пуговица. Дожили, что и ножки съёжили.

– Может, стрельнем? – говорю.

А они даже не отвечают. У кого ты стрельнёшь, когда до получки неделя?

Стоим– сохнем.

Рядом – траншея. В траншее мужики возятся, бригадир матерится. У них кабель через трубу не пролазит. Они его и так пихают, они его и эдак: гнется кабель, пролезать не хочет. Труба больно длинная, под асфальт уходит. Мат стоит – листья вянут.

Я к бригадиру:

– Эй,– зову, – хрен милый! Совет дать?

– Давай, – говорит.

– За бутылку.

– За бутылку... Перебьёшься.

– Ну, вали тогда, ковыряйся дальше.

Стоим – смотрим. Нам чего? Наше дело петушиное.

Они и так его, они и эдак: не лезет кабель, труба больно узкая. На просвет видно, да не пропихнёшь. Остервенели мужики, глиной переляпались: подойти страшно.

– Молоток! – орёт бригадир. – Неси отбойный молоток! Асфальт вскрывать будем!..

Я опять:

– Эй, – говорю, – хрен лаковый! Помочь?

– Помоги, – говорит.

– За бутылку.

Подумал, в затылке почесал:

– Асфальт не тронем?

– Не тронем.

Видит: надо соглашаться. Асфальт вскрывать – дело хлопотное.

– Ладно, – говорит. – Будет бутылка.

Тут я сразу за дело:

– Так, – говорю. – Принесите кошку.

– Какую тебе кошку?

– Какую, какую... Живую.

– Да пошел ты!

Я к своим:

– Васёк, сбегай за кошкой!

Васёк:

– Я мигом!

И – на помойку.

Я опять к своим:

– Серёга, неси шпагат!

Серёга:

– Бусделано!

И – в магазин.

Эти, траншейные, сидят – не шевелятся. Им чего? У них время рабочее, им не приплатят. А мои шустрят со всех ног! У моих бутылка на горизонте засветила. Материальная заинтересованность.

Васёк бежит – кошку с помойки тащит. Серёга – моток шпагатный.

Я к бригадиру:

– Гляди, – говорю. – Учись, пока жив.

Обмотал кошку шпагатом, перетянул тройным морским, чтоб не отвязалась, и в трубу пустил. Она внутрь залезла, а с той стороны не вылезает. Мы ее и криком, мы ее и лаской: сидит, гнида, посередке, не шевелится. Мы ей молочка налили: ноль внимания. То ли она сытая, то ли пуганая, то ли еще чего.

– Ну, – орёт бригадир, – послушался дурака!

Те, траншейные, веселятся: у них время идёт. Мои, гляжу, приуныли: бутылка из рук уплывает. Хрен ее знает, эту кошку, как ее оттуда вынимать.

– Знаю! – кричит Полуторка. – Я знаю! Несите собаку!..

– Собаку, твою растак! – матерится бригадир. – Крокодила не надо?

А я уж всё понял:

– Колюня, дуй за собакой!

Колюня:

– Это мы счас!

И – бегом.

Мы вслед:

– Только мелкую тащи! Щеночка!..

Приволок Колюня собачку, маленькую, кучерявенькую, злющую: за собачкой хозяйка бежит.

– Ах, – кричит, – куда вы? Ах, – кричит, – зачем?..

Мы ей:

– Не волнуйся, маманя! Вернем в целости.

Я ору:

– Пускай!

Полуторка орёт:

– Погоди!

– Чего годить?

– Кошку ловить буду! Она жа на привязи! Ее собака порвать может!..

Встал он с того конца трубы, я с этого.

– Давай, – машет.

Поставил собаку у входа, кошку показываю:

– Видал?

Собака за кошкой. Кошка со шпагатом из трубы. Полуторка ее в охапку. Она ему с перепугу морду дерет, а он орет в радости:

– Бутылку! Гони бутылку!..

Дальше – дело простое. Привязали к шпагату кабель, в две секунды протянули через трубу. И возни никакой, и асфальт цел.