Первый этаж - Феликс Кандель

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Это был удивительный город.

Город, который совсем не рос.

Говорили, что это ему не нужно. Говорили, что нужно, но не теперь. Говорили, что не растет он продуманно, строго по плану. Говорили, что растет он невиданными темпами. Говорили, что он и так хорош, лучше не надо. Говорили, что не мешало бы ему стать еще лучше. Говорили, что особенно он прекрасен старыми своими кварталами. Говорили, что давно уже пора снести эту рухлядь. Говорили, что его можно поставить в ряд с лучшими городами мира. Говорили, что рядом с ним нечего ставить. Говорили, что он велик. Прекрасен. Удобен и уютен. Говорили много. Говорили что попало. Устно и письменно. Ежедневно и ежечасно. Но от разговоров, как известно, не растут.

Это был необыкновенный город.

Город, в котором жили везде.

Жили в подвалах, в зябком, сыром полумраке, проглаживая на ночь каленым утюгом влажные простыни. Жили в кладовках без окон, с вечно открытой дверью, чтобы не задохнуться без воздуха. Жили в дощатых бараках, где соседа было слышно гораздо лучше, чем самого себя. Жили в церквах, замазав синей масляной краской прозрачные фрески шестнадцатого века. Жили в музейных особняках, разгороженных на фанерные клетушки, в комнатенках замысловатой формы, с хитрыми фигурными углами. Жили в роскошных боярских, покоях, по пятьдесят человек на покой, и лепнина на потолке под гигантскую люстру приходилась на много комнат. Жили в купеческих лабазах с метровыми стенами, выставив в крохотное оконце трубу от самодельной печки. Жили в гостиницах, по семье на номер, и примуса яростно шипели на табуретках перед дверями, керосиновый чад стлался по зеркальным коридорам. Жили в проходных комнатах с чужими людьми, и в часы пик у единственного туалета выстраивались нетерпеливые, склочные очереди. Жили в подъездах, выгородив угол под лестницей. Жили в подворотнях, утеплив бывшие каморки для хранения совков и лопат. Жили на запасных путях в старых железнодорожных вагонах. Жили в доходных домах. Жили в бывших домах терпимости. Жили в ресторанах и трактирах. Жили в гимназиях. Жили в канцеляриях. Жили на чердаках. Жили в пристройках для челяди. Жили в конюшнях вместо лошадей. Жили там, где можно жить. Жили там, где жить нельзя. Жили везде, где находили крышу. Комната в шесть метров была в порядке вещей. Комната в двадцать метров считалась роскошной. Об отдельной квартире даже и не мечтали. Отдельную квартиру многие в глаза не видели. В отдельных квартирах жили боги, дьяволы и принцы крови.

Это был подозрительный город.

Город, который не любил пришельцев.

Город притаился за заставами, отгородился котлованом окружной железной дороги, подслеповато щурился в окружающую темноту линялыми абажурами, скудным уличным освещением, редкими неприхотливыми вывесками: "Мясо", "Овощи", "Капремонт", "Индпошив", "Агитпункт". Словно не доверял город тому, что пряталось вокруг него, в ужасающем мраке. А там, в темноте, были деревни, избы, скотные дворы, люди, лошади, коровы с боталами – за горизонт. Там шла своя жизнь: топили печи, жгли костры, пахали землю, пасли скот, играли на гармошках, пели, работали, рожали, самые ловкие поодиночке проникали за заставу. Город им не доверял. Город никому не доверял. Город придумывал хитрые правила, которые затрудняли въезд, ограничивали проживание, запрещали даже ночевку без ведома властей. Город безумно боялся, что понаедут посторонние, увеличат и без того немыслимую тесноту и скученность. И потому – отторгал пришельца. Отторгал яростно, беспощадно. Новый человек с трудом вживался в этот город. На долгие годы, а то и навсегда, он оставался для него чужаком. Он для города, и город для него. На заставах понаставили высоченные дома полукружием, взгромоздили на крышах символические фигуры, снизу и не разберешь – то ли нимфы, то ли рабочий с колхозницей, и эти самые дома словно встали на страже, эти фигуры словно выглядывали с высоты возможные набеги нежелательных пришельцев. Чтобы не прорвались, не просочились, не пролезли ненароком в город. Потому и называлось это место – застава.

Это был неразумный город.

Город, в котором порой начинали строить.

Не то, что нужно, а то, что велено. Не то, что важно, а то, что предписано. Это была архитектура не ради человека – ради идеи. Дом – лозунг. Дом – знамя. Дом – символ. Дом – гегемон. Так появились в городе высотные дома. Со шпилями, башенками, колоннами, исполинскими фигурами, с резными арками, которые никуда не вели. Дома, в которые вбивались средства сотен не построенных жилищ. Дома, поражающие великолепием кремового торта. Дома – бред свихнувшегося кондитера. Они торчали в разных концах города, в окружении мелких, давно не ремонтированных халуп, сараев и пристроек, посреди водоразборных колонок, дощатых туалетов, не просыхающего на веревках белья; они приплюснули своей громадиной и без того низкие кварталы, придавая городу уродливый, нелепо болезненный вид. Все равно, как если бы по команде рос ребенок. "Все силы на рост ноги!" – и навалились на ногу. "Все средства на рост руки!" – и ухватились за руку. "Главная цель – нос!" – и прочее позабыто. "Ребра решают все!" – и остальное побоку. Вырос ребенок: одна нога длинная, другая короткая, одна рука бревном, другой нет совсем, но зато два носа – необходимый и сверх плана, глаза без зрачков – в суматохе позабыли вставить, половина уха, три рта, шевелюра клочьями, все пальцы – указательные, прямая кишка на месте пищевода, и ребер – не перечесть. И никого это не удивляло. Так надо. Так предписано. А раз предписано, значит, нужно, важно, экономично, эстетично и целесообразно.

Это был печальный город.

Город, которому было что вспомнить.

Город цепко держался за умолкшие звуки и полузабытые видения, город ревниво запрятывал их в дальние переулки, подальше от грубых рук и назойливых приставаний, тихими весенними вечерами город перебирал их поодиночке, как больной перебирает коробочки от лекарств в безуспешной надежде на выздоровление. Только старикам доверял город свои сокровища. Немощным старикам, которые тенью бродили по плитам битых тротуаров, вдыхали грусть запустения, аромат увядания, обессиленные от воспоминаний, садились отдохнуть на чугунные тумбы, к которым в незапамятные времена давно вымершие извозчики привязывали вымерших лошадей. Старики входили в эти переулки, словно открывали старую шкатулку с засохшими цветами. Память подсказывала прошлые картины, слабый запах будил уснувшее воображение. И вот уже тенью скользили по сторонам легкие кареты, шелестели по тротуарам подолы истлевших нарядов, неслышно перекликались колокола загубленных церквей, романс из окна мезонина, шарманка с уютного дворика... и, забывшись, дряхлый старик на потеху глумливым ребятишкам церемонно целовал ручку дряхлой старухе. Только старикам доверял город свои сокровища, очевидцам его былого великолепия. Они любовались обветшалыми домами, их милой уютностью, тихой нежностью, сладкой прелестью запустения. Так порой любуются на старую-престарую женщину, которая немощно сидит в кресле под ослепительным портретом своей юности. А из окон этих домов смотрели на прохожих жившие там люди. Смотрели уныло, смотрели безрадостно, с застарелой – ревматизмом – тоской. Потому что любоваться этими домами было можно. Жить в них – нельзя.

Это был больной город.

Город с неутоленной жаждой одиночества.

Не было у человека комнаты, где можно уединиться. Не было двери, которой можно отгородиться. Не было тишины, когда прислушайся – услышишь самого себя. И потому никто не хотел слушать других. Когда не слышишь себя, зачем тебе другие? И не вылечишься от этой болезни, не сходишь к врачу, не закажешь в аптеке чудо-лекарство. Даже в больнице не было одиночества! Даже в больнице: по много человек на палату. И если бы в магазинах торговали одиночеством, очереди вставали бы с ночи. И если бы в парках культуры все комнаты смеха превратили в комнаты одиночества, отбою бы не было на этом аттракционе. И если бы за одиночество пришлось продать душу, не хватило бы искусителей на всех желающих. Но не было на улицах таких магазинов, не было в парках аттракционов, и искусители обходили стороной этот город.

Это был счастливый город.

Город, который жил в полном неведении.

Где-то на земле были другие города, но о них знали приблизительно. Где-то в городах жили другие люди, но их никогда не видели. Где-то у людей была другая жизнь, но об этом никто не догадывался. Город жил сам по себе, и не с чем было сравнивать эту жизнь. Город не подозревал, что можно жить иначе. Город считал, что все так живут, а то и похуже. Город был слеп в своем неведении. Город был горд. Город был счастлив.

Это был несчастный город.