Гончарный круг - Владимир Ионов

— Ох уж эти мужики! Вечно они меры не знают, — вздохнул Василий.

— Там было дело чести, я не стал их останавливать.

— Тоже мне рыцари!

— Ну, вот так вот, — неопределенно возразил Денис.

В деревне густела темнота, над головой накрапывали звезды, ровно и неярко посвечивали окна деревни. Почему-то Митька не завел сегодня свою «станцию, и в домах горел керосин. Было тихо, и потому каждый возникающий звук слышался определенно. Вот на дворе заворошились куры. Подлетел и закружил рядом комар. Где-то недалеко прыснули смехом девчата, пробасил чего-то парень. А за стенкой негромко запели. Денис поднялся с крыльца, заглянул в окно. Приятели обнялись и, чуть покачиваясь на лавке, выводили какие-то слова.

— Ну вот и порядок. Старики помирились. И с дядей Мишей, кажется, ничего страшного, — тихо сказал Денис.

А странно они пели. Михаил Лукич высоко закидывал голову и, прикрыв глаза, тоненько, на фальцете тянул, перебирал какое-то слово. Его нельзя было разобрать, потому что слово тянулось бесконечным звуком. Потом тонкий звук обрывался, и пока Михаил Лукич набирал в маленькую свою грудь воздуху, Макар, весь натужившись, низко вздыхал: «Ох-да!» И снова начинался высокий голос, и не понятое Денисом Слово тянулось, пока хватало для него воздуха. А потом опять: «Ох, да-а!» И теперь уже Макар тянул свой звук, свое слово голосом посильней, погуще. И оба они покачивались на лавке, сложив руки друг дружке на плечи, поджидая всякий своего череда в песне.

Денису захотелось разобрать слова песни, он осторожно потянул створку окна, чтобы приоткрыть ее, но створка громко скрипнула, старики разом отпустили воздух, песня закончилась.

— Это я, — сказал Денис. — Извините. Хотел послушать песню.

— Это не песня была. — Макар поднялся из-за стола, потрепал Михаила Лукича по холке, прощаясь с ним. — Это мы потосковали маленько. Годы-то наши уж какие с ним? А вы чего тута? Шли бы девок пообхаживали. А то дак спать ко мне в сарай пошли, кто хочет.

Макар увел гостей к себе в сарай. Михаил Лукич остался в избе один. Сначала прилег на кровать, но одолела духота, перебрался на лавку. Потихоньку ломило руки, понывала спина. Леший-то дернул спорить давеча… Не свалиться бы завтра на грех…

Глава 10

Михаил Лукич частой походочкой шел босиком впереди. Роса шпарила подошвы холодком. Раньше он круглое лето выбегивал босиком, теперь это не принято, да и кровь уже не та в ногах — стынут, и разувается он, только когда идет на яму. Почему? А он и сам этого не знает. И дед его, и отец на яму ходили босиком. И он так ходит. И это до того уже привычно, что в сапогах ему, вроде, и в яму не спуститься. Даже на Воздвиженье, когда готовит глину на зиму, разувается перед ямой и копается в ней босиком, хотя ноги замирают от холода.

Дорога огибала высокое ржаное поле, и они пошли тропкой, пробитой по полю еще с осени, до всходов озими. Рожь уже набрала свой соломенный цвет и стояла тихо и тяжело под поспевающим колосом. Во ржи было теплее, чем на дороге — солома хранила в себе тепло, — густо пахло отмякшим за ночь зерном и отмирающим пыреем. За ржаным полем пошли рыжеющие льны, они не скрывали, как рожь, с головой, а чуть колыхались у колена. Тут тянуло ветерком и что-то сыпалось рядом с еле заметным звоном. Звенит уже ленок. Теребить пора. Рановато нынче.

— Скоро ли придем? — спросил Василий. Он поднялся сегодня вместе с Денисом, сразу же влез в свой черный костюм и в нем, как в броне, стал ждать на завалинке Болотникова дома, что же будет дальше. Денис не стал будить шофера и ассистента, взял камеру на треноге на плечо и пошел с Михаилом Лукичом. Василий предложил ехать к яме на его «Москвиче», но старик и гость отказались. Василий тоже потащился за ними, и теперь его интересовало, скоро ли конец дороге.

— А щас, — отозвался Михаил Лукич. — Сразу за гарью. Уж уходился, што ли? Больно быстро.

— А гарь где? — спросил Василий.

— А вон за кустиками.

— А «кустики» за тем лесом? Говорил же, что надо взять машину…

— До лесу-то топать еще. А кустики вона. Подлесок.

Пока они говорили, приостановившись на дороге, что-то случилось на земле. По льнам дунул ветерок, они зашурстели своим звоном, от подлеска дохнуло настоявшимся на муравейниках, на еловой и осиновой коре туманом. Ветерок понес резвее, примешивая к тихому звону льнов шелест подлеска и гул дальнего леса. Потом все стихло разом, смолкло, будто ветер где-то обстригнули, и конец его унесся за ржаное поле, за деревню. И запахи, и звуки улеглись, притаились. А сквозь лес, сквозь подлесок, низко полыхнуло солнце — мощное, прозрачное, вибрирующее от близости и чистоты.

Михаил Лукич будто спохватился, снова частой походкой пошел по дороге, и солнце пробивало его насквозь, просвечивало.

Денис быстро поставил треногу, прицелился аппаратом в уходящего Михаила Лукича.

— Это что, снимать хотите? — беспокойно поинтересовался Василий. — Вот так, как он есть?

— Так, как есть, — ответил Денис, занятый камерой.

— Он же босой.

— Ну и что?

— Странно…

Денис включил мотор. Раздался звук, неожиданно громкий и чужой для этих мест. Михаил Лукич остановился, обернулся.

— Идите, как шли! — махнул ему Денис.

Заработала камера, и старик снова остановился.

— Ради бога, дядя Миша! Сделайте шага четыре назад и снова, как шли… Еще чуть назад. Стоп. Пошел!

Кто им сейчас командовал, Михаил Лукич не понимал — Денис ли, Василий ли. Да это и не важно. Его собрало всего, натянуло, и он перестал различать голоса. Он только чувствовал, как сзади нацеливается на него аппарат и боязливо ждал, что штука эта опять застрекочет. Это как на фронте раз было. Ехал с походной кухней. Поле голое, как стол, жарища. У дороги — одна разбитая машина колесами на сторону. Внимания на нее не обратил, потому что давно уж она тут торчит. Тишина такая, будто ничего живого на земле не осталось. И вдруг этот звук из-за машины: густой, частый, дробящий какой-то. И четыре шлепка об железо и об лошадиное мясо. Но все эти звуки были, когда он уже лежал на земле. А как он на ней очутился, какая сила скинула его с кухни? Вроде как спиной почувствовал вскинутое дуло. И глухота какая-то наступила. Кинул в машину гранату, а взрыв ее только видел — звука от него не было. И Кайзер бил копытом в землю, пыль и мелкую крошку из нее выбивал, а не слыхать, что бьет. Даже интересно стало: чего же это с ним сделалось, куда весь звук у него пропал? Ощупал голову, потер уши, посвистел, выругался — слышно. Так и не понял, что с ним тогда было. И теперь немота кругом, одна спина слышит, как Денис нацеливает сзади свой аппарат.

Сзади застрекотало. Михаил Лукич сбился с ноги, но все-таки прошел сколько-то шагов вперед. Камера смолкла. Денис догнал его, пошел рядом.

— Ну вот, начало есть. А вы чего это?

— Боязно, в спину-то стрекочет…

— Да ведь это не пулемет.

— А все одно нехорошо чего-то. Аж вот спину заломило.

— Ну, больше мы сзади не будем снимать.

Солнце подымалось быстро, будто торопилось к полдню. Когда вышли на гарь, оно уже было выше леса и раскалилось, поблекло, из лучистого стало слепящим и жарким.

— Ну, будет сегодня жару! Вона сушит как, вона колышет, — заключил для себя Михаил Лукич, оглядывая гарь.

В конце кочковатой поляны старик полез прямиком через жесткую траву, ругаясь, что она вымахала тут в нечистую силу — косы на нее нет! Перед большой старой плетенкой из соломы он остановился, подождал, когда продерутся поближе гости.

— Вота копи-то мои золотоносные! — показал он на плетенку, стащил ее в сторону и раздвинул плотно лежащие жерди. Под жердями были ступеньки — белые от росы, будто заиндевевшие. — Вота моя-то глина где! Не то што у Кондратия. Ну-ко, ступи который голой-то ногой — ошпарит. — Старик опустился на колени, смахнул ладонью росу с верхней ступеньки, быстро понюхал ладошку и вытер ее о штаны. Яма пахла холодом, лесной прелью и свежей глиной. — Вота куды стрекотать-то надо, Денис. Это вот яма! Батька ее, Лука зачинал, да я, считай шесть десятков — три войны выбрось — из ее беру. И все еще дает, не скудеет.

— А княжьи скудельники разве не тут же глину брали? — пошутил Денис.

— Жила-то, может, и та же, а яма ихняя ближе к Стретенью была. Тама уже выбрано все. Поди, и следов не осталось. А глина-то одна. Старый-то черепок возьмешь — и видать ее.

Пока Денис говорил со стариком, а потом снимал яму то издали, то в упор по ступенькам, Василий томился рядом на жаре. Он приуныл немного и оттого, что не стало спасу от солнца, которое шпарило его через черный пиджак, и оттого, что никак не мог понять, зачем надо снимать для кино босого старика и эту его яму — закрытую черт те какой рухлядью и заросшую всю. Двадцать пять лет прожил Василий на земле, закончил педиститут, был учителем, участвовал в самодеятельности и теперь вот даже выдвинут в районные руководители, но он никогда еще не видел — разве что мельком по телевизору — как снимают кино. В его представлении все это должно быть, уж если не торжественнее, то во всяком случае красивее. А потом — снимают ведь в «его районе», и, конечно же, все это должно быть не так, как сейчас. Ему очень хотелось этого. Ведь столько у них прекрасного — и людей, и сел, столько всего нового, во что уже вложено немало и его сил, а снимают полуобвалившуюся яму и босого старика. Странно…