Сегодня и вчера, позавчера и послезавтра - Владимир Новодворский

– Вот, что важно: традиции на Руси беречь и дела предков почитать, а не тупо верить! И ты бы, Еремей, лучше просил, чтобы даровали духа разума, духа премудрости Божьими молитвами, а страха в тебе и так предостаточно.

С тем и разошлись, каждый со своим, но пара много выпустили, как без этого. Дух-то революционный летал повсюду, и среди улицы, и в семинарии – всё тряслось, и в нашей глуши тоже нетихо было, но сейчас всё успокоилось и утро пришло светлое.

Собираюсь на свидание, первая любовь, и такая дрожь по телу всему, как вспомню Варю, свою Варю, и как гуляем по садам, забредаем в березовые рощи, и птицы рассказывают, как любить надо, так нежно делятся – слов-то не разобрать, но понятно всё и до сердца добирается, а там их музыка гнездо вьет, и птенцы, их продолжение, жизнь новая.

Увидел её, когда в усадьбу ездили утреню служить. Все разошлись, а она замерла большие глаза смиренно опущены, и вся как не здесь, будто Ангелы над ней, и она с ними, душу её греют. После службы столы накрыли, она недалеко сидела, а я не мог глаз от неё оторвать, но и смотреть долго не мог, негоже. Потом показали нам парк, фонтан – скульптура красивая в центре, и вода из неё рассыпается. Потом пошли по аллеям – и дубовые, и березовые, красиво, просторы, с размахом всё. Девушки две направились к пруду, одна из них она. Меня ноги сами несли, да заплутал в кустах, стриженые они, но высокие. И вдруг оказались мы близко, и она одна у пруда, и я говорю, мол, красиво как, и она улыбнулась. Еще говорили, но недолго, пора было ехать, но уже случилось, произошло что-то, что не дает спать, дышать, думать. Мысли сбиваются, пытаешься их уразуметь, а сердце как заколотится, и они снова врассыпную, а на душе тепло.

Она поведала, что они с сестрой остались без родителей и уже давно живут в усадьбе. Граф долго добивался её сестры, жена его много лет нездорова, а он человек добрый и богатый. Сестра противилась, но все же он добился своего, и у них родился сын. Старший сын графа о том узнал, стал приезжать, кутить, Варю ударил, грубо приставал к горничным, кричал, мол, отцу дают, отчего же ему нет! Когда похождения мучителя вскрылись, граф не пожалел родную кровь, увезли барчука и в Сибирь сослали. Однако Варя уж натерпелась и сторонилась мужчин. Я уговаривал её облегчить душу, но она отмалчивалась. По обмолвкам только понял, что то ли слышала, как кричали те девушки, то ли рассказал кто.

Когда доводилось, гуляли допоздна, а то и заполночь. За руки держались, в глаза подолгу смотрели друг другу и молчали. В прошлый раз обнял её, и сердце так бешено заколотилось, что едва стоять мог. И она тряслась, как в ознобе, потом отпрянула – так расстались, хотели друг другу что-то сказать, да не смогли.

Минула неделя с той нашей встречи, зашел на рынок. Туда за покупками Семен из усадьбы ездит. Повозка у него лихая – сядешь, а она качается вся, да и конь хорош. Его повар за снедью на базар посылает и по хозяйству разное прихватить. Торговки его любят – и платит легко, и статный такой, одни усы чего стоят. Ходить с ним стыд сплошной – ту обнимет, другую ущипнет, – а веселый, никогда не видел его в печали, глаза горят, как подожгли. Быстро меня до усадьбы довез, все про лошадей рассказывал, мол, они как люди, с характером, и им нужна любовь, ласка. Научишься, говорит, коня объезжать, так и бабу, как кобылку, взнуздаешь, и хохочет, того и гляди, из повозки вывалится, а я и сказать не умею.

Спрыгнул с облучка, до усадьбы не доехав. Варя, как в первый раз, стояла у пруда. Подошел, горю весь, но словно Семен в спину толкает, смеется надо мной. Взял за руку, обернулась, пальцы теплые, легко ладонь сжали. Улыбнулась, ресницы затрепетали, как паутинку вяжут, глаза прячут.

– Георгий, я так рада вас видеть. Мне очень одиноко, душа просит встреч с вами, не знаю, как высказать, – она взяла мою руку в ладони и прижала к сердцу, – где-то здесь как стонет.

Тепло нежное с рук сбежало и растеклось по всем потаенным закоулочкам тела моего, потом разом в сердце ринулось, оно заколотилось бешено и унялось вдруг, словно обняли его, утешили, нежность пришла, стало легко и спокойно. Идем тропинками, известными каждым пеньком, кустом каждым нам и нам только. Меж деревьев петляем, они прячут нас, ветками касаются, будто хотят обнять, укрыть своей сенью. На полянку вышли, круглая такая, березы хороводом нас от мира отгородили, а мир от нас. Между нами как преграду сняли. Ветром теплым её ко мне, как волну к берегу, толкнуло. Обнял я Варю и прижал к себе. Она выдохнула тихонько и, как листок, прильнула ко мне – казалось, убери руки, и она улетит, подхваченная ветром. Сжал объятия еще сильнее. Целоваться-то не целовались, так, иногда щекой заденет щеку, нос, а тут губы коснулись её волос и как сами побежали, и с волос на лоб, на глаза, щеку, с одной на другую перебежали через мостик-носик её, вздернутый немного, и, наконец, встретились с её губами, дрожащими, горячими и влажными немного. Затрясло, будто кто нас схватил и в воздух поднял и душу вытрясти хочет. Целуемся, зубами ударяемся, раздеть её пытаюсь, а руки путаются, и только мешаю ей. Сам как змея из кожи вывернулся и увидел её грудь – белоснежная такая, и две бруснички на ней. Коснулись они меня, и мы рухнули, земля закружилась и к себе притянула. И вот мы на траве, я в волосы ей лицом уткнулся, а она вся мягкая и только вздрагивает, и то ли от неё такой жар, то ли сам горю. На руках приподнялся, колени медленно опустились между её ног, тела сами соединились в одно, жар вырвался, и нас в нем закружило. И напряжение безумное, словно тщишься прыгнуть выше неба, и затем как бы выстрел и наслаждение, и тепло струйками по всему телу. У Вари волосы мокрые, ко лбу прилипли, а глаза закрыты. Вроде и говорила мне что-то, да я не понял – мы как птицы были, всё в радость, и всё в одно сплелось.

Она глаза открыла, а в них испуг, и смотрит не на меня – в небо, далеко куда-то. Сам-то не понимаю, как случилось, пытаюсь поцеловать её, но она сама не своя и будто не чувствует. Сел, и она тоже, одеваться оба стали, застеснялись. Потом она колени поджала к груди, голову на них положила, глаза закрыла, и слезы – вроде и нет их, а щеки влажные… Опустился рядом, сам чуть не плачу, по волосам глажу, а они рассыпались и лицо прячут. Она волосы собрала, посмотрела на меня, как сердце ранила, и медленно встала. Я за ней, обратно идем, молчим. Не ждали, что случится это, и если втайне хотели, то признаться никак не могли и подумать даже, что может вот так, сразу. Шаги в голове отдаются – пора, должен, в ответе. И жениться теперь надобно, семнадцать минуло – уже взрослый, уже мужчина…

19

– Просыпайся, пора стираться, – прозвучало над ухом.

В отличие от крика дневального, данный способ пробуждения показался по-домашнему добрым, уважительным по отношению к моей личности и снам.

На краю кровати сидел Саша Герасименко, приглушенный свет из коридора отражался от его лица, очерчивая идеальную яйцевидную форму головы.

– Который час, – спросил я, пытаясь плавно выйти из состояния глубокого сна.

– Три часа пятнадцать минут, – проговорил он, едва открывая рот. Кажется, он что-то бережно в нём хранит, боясь выронить, оттого голос звучит тихо, звуки тянутся и, цепляясь друг за друга, тонут.

Приняв сидячее положение, я увидел силуэты ребят в трусах и сапогах тихо перемещающихся по казарме. Это было похоже на замедленную съемку в инфракрасном свете.

Натянув сапоги на босу ногу, подхватив форму и мыло, следую за Александром к умывальникам. Проходим мимо дневального, прислонившегося к тумбочке в неравной борьбе со сном.

Около умывальников кипит работа. Пропитанная потом и пылью форма приобрела новые водоотталкивающие свойства, проявляющиеся в нежелании входить во взаимодействие с мылом и холодной водой. Руки, пытаясь заменить стиральную доску, постепенно краснеют и начинают гореть. Временами пальцы проскальзывают по намыленной поверхности хлопка и врезаются в металлические пуговицы. Удаление мыла столь же длительная процедура, как и его нанесение.

В казарме не топят, и чтобы форма высохла, необходим сильный отжим в скоростной центрифуге. Саша берет штаны с одной стороны, я с противоположной, и начинаем вертеться, каждый вокруг своей оси, ныряя под руки, превращая одежду в канат. Метод оценили. Парные танцы на мокром кафельном полу в сапогах и трусах объединяли и вселяли надежду, что ты не один, что не каждый сам за себя, в все друг за друга. Глаза открываются, подавленность уходит.

Развесив форму на спинках кровати, я направился к гладильному столу. Утюг оказался один, поэтому пришлось записаться в длинный лист ожидания. Каждый предыдущий будит последующего. Почему-то вспомнились слова из песни Высоцкого:

«А каждый второйТоже герой,В рай попадетВслед за тобой…»

Тишина и спокойствие приятно окутывали, медленно уводя в мир сновидений. Часть мозга, ответственная за сон, включается независимо от нашего сознания.