На земле московской - Вера Алексеевна Щербакова

Андреем. Она не сумела сдержать себя, чтоб не заглянуть в незнакомое лицо.

Дома бабушка подала письмо от Андрея. Катя торопливо разорвала конверт. Данила и Нина следили за ней. Письмо было спокойное, ласковое. Андрей писал, что он и не сомневался, что она поступит именно так, как поступила.

К двенадцати часам собрались на работу. Стояла такая темная ночь, что идти приходилось почти на ощупь. Завывая, бегали бездомные собаки, обнюхивая и пугая прохожих. Несколько раз по дороге останавливали патрули и проверяли документы. Нина, ни к кому не обращаясь в отдельности, сказала, что ей все мерещится, вот-вот нагрянут вражеские парашютисты.

— Не посмеют! — отозвался Данила.

В выходной день, в первый с тех пор, как Катя поступила на завод, моросил дождь: монотонный, тоскливый. Аграфена Егоровна затопила в комнате лежанку, а Катя, не зная, чем занять себя, села починить чулки. Ей было в тягость выпавшее безделье после напряженного ежедневного труда.

Как всегда, явился Данила Седов, весь промокший и какой-то необычный. Лицо осунулось, обросло щетиной. Катя подумала, что Данила нездоров, простудился, наверно.

— У вас душно, — сказал он, — давай выйдем.

Катя молча переглянулась с бабкой, мгновенно оделась и пошла за ним. Данила шел быстро, не заговаривая, и Катя поняла, что у него случилась беда.

Они пришли на берег Москва-реки и сели на камень. Камень этот был излюбленным местом свиданий для многих и для Кати с Андреем когда-то. Река разлилась от дождя, воды ее помутнели. Дул холодный, пронизывающий ветер. У Данилы сорвало кепку, и он еле догнал ее.

— Катя, ты знаешь, сдали Киев, — сказал он хрипло. И не то кашлянул, не то охнул. Широкие плечи его вздрагивали, как в ознобе. Катя беспомощно оглянулась вокруг, словно кто-нибудь мог помочь ей утешить Данилу. В кустах как будто мелькнула жакетка Нины.

— А отец? — тихо спросила Катя.

— Там оставили… прохвосты! Парень до меня добрался оттуда, говорит, начальник отцовской мастерской целый грузовик занял разной рухлядью, даже горшки с фикусами захватил. Батька подошел, в рожу ему плюнул…

— Ну, это так не пройдет ему! — зло и раздельно проговорила Катя.

— Кому, этой шкуре? В первой же нашей деревне прихлопнут.

Данила неумело, теряя табак, непривычными пальцами стал свертывать цигарку.

— О черт, хоть бросай курить. Не умею вертеть и баста!

Катя молча смотрела вокруг. Никогда она еще здесь не бывала осенью и не видела такого уныния. Помнится, они с Андреем приходили сюда летом с томиком Пушкина, читали вслух, строили планы.

— Просился на фронт, — снова заговорил Данила, — слушать меня не хотят. Мне бы хоть на один денек туда, увидать живого фашиста, убить его и, кажется, на душе бы полегчало. Но что же делать, Катя?

— Работать, Данила! — коротко ответила она.

Седов о подошву загасил окурок, далеко отшвырнул его и, порывисто поднимаясь, сказал:

— Ты права. Пошли…

Они повернули в городок, туда, где недавно еще стоял Дом культуры, а теперь возвышались одни колонны.

— Надо запомнить, — говорил Данила, — этот разрушенный дворец, вон жилой корпус поврежденный…

Катя тяжело передвигала ноги по известковому щебню. Дождь все усиливался, но ни Катя, ни Данила его не замечали.

У подъезда дома Екатерину поджидала Нина. Она шагнула ей навстречу.

— Данила где?

— На завод пошел, — отвечала Катя отрывисто, не останавливаясь.

— Катюша, подожди!

— Ну?

— Прости меня, Катя, — заговорила она просяще, — я ведь подсматривала за вами, вот и песку в карман набрала, чтобы в глаза тебе бросить. Думала, вы целоваться будете…

— Ох и глупая же ты, — беззлобно проговорила Катя, поеживаясь от холода.

Нина вдруг всхлипнула, уткнулась в платок.

— Ты пойми меня, Катюша, стыдно мне… Я с ревностью, а у него горе такое…

— Идите домой, чего на крыльце зябнете! — крикнула Аграфена Егоровна через форточку.

В комнате было тепло, чисто. Бабушка, накормив обедом, усадила Катю с Ниной сметать накроенные палатки, а сама занялась Наденькой. Орудуя иголкой, Нина размечталась вслух:

— Эх, если бы я была ученая, я непременно бы изобрела прожектор-магнит. Представляешь себе, Катя? Вот луч догнал самолет, тут ему и каюк. Как муха в паутине запутался… Потом понемногу его к земле тянуть. Есть, миленький!

Аграфена Егоровна молодо улыбалась и со вздохом говорила:

— Надо бы такой магнит, ах, надо бы! Здорово безобразничает фашист, одни фугаски скидывать стал, видит, что зажигалки не берут…

— А ты откуда все это, бабушка, знаешь? — спросила Катя, удивленная ее осведомленностью.

— А в очереди да в бомбоубежище всего наслушалась. Народ все знает, правду от него не скроешь. Вот Ленинграду, говорят, туго сейчас приходится. Верно это?

— Верно, старушка, со всех сторон город обложен.

Аграфена Егоровна помолчала, вскинула на лоб очки.

— Бывала я в Питере, девчонкой еще у тетеньки гостила, с Путиловского она, — снова заговорила бабка. — Дружный народ там, один за одного горой стоит. Такой народ трудненько будет осилить фашисту.

— А Москву, бабуся, возьмет немец?

— Да что я тебе, пророк, что ли? — обиделась бабка. — Сдадите, так возьмет!

В день шестнадцатого октября, когда радио сообщило о новом — Калининском направлении фронта, на завод шли молча, с приподнятыми воротниками, избегая смотреть друг на друга. Было страшно и стыдно признаться, как далеко зашел враг. В проходной, внимательнее чем всегда, проверяли пропуска, и от этого столпилась большая очередь.

— И чего волынятся? Все равно немцу все достанется, — истерично выкрикнул кто-то.

В толпе дрогнули, зашумели.

И тут же другой голос:

— Дайте паникеру на орехи, кто там с ним рядом?

В раздевалке было шумно, многолюдно. Говорили все сразу, то и дело упоминая о каком-то расчете.

— Что такое? — спросила Катя. — Кому расчет?

— Пожалуйста, всем, кто хочет, — сказала ей соседка по вешалке. — Забирайте денежки да пуд ржаной муки на душу и катитесь ко всем чертям…

Катя не поверила и поспешила скорее вниз. Да, станки не работали. А Данила мелькал по цеху, подходя то к одной, то к другой группе рабочих, которые без дела, с хмурыми лицами, стояли между агрегатами в растерянных, понурых позах.

Седов подходил к ним, что-то говорил, судя по его жестам, весьма энергично.

По цеху сновали незнакомые люди. Ни с кем не здороваясь, прошел директор завода в сопровождении нескольких человек. Катя попробовала было догнать Седова, чтобы спросить у него, что же происходит, но он побежал в партком. Зато встретилась Нина, она торопилась куда-то, и Катя отправилась за ней.

— Может, в последний раз… попрощаться, — сказала Нина и повела подругу из цеха в цех по неубранному после ночной смены, скользкому от разбрызганной эмульсии полу.

Цеха были пустынны, станки безмолвствовали, и черные, глянцевитые болтающиеся ремни трансмиссий