На земле московской - Вера Алексеевна Щербакова

— Не хвалит тебя тетка Лизавета. Война, а ты спустя рукава работаешь!

Нина огрызнулась:

— Брось агитировать. Данилу еле отучила, теперь ты туда же… Мне вполне хватает, сколько я зарабатываю, а сейчас и эти тратить некуда.

На цеховом собрании, где обсуждался вопрос о фронтовых бригадах, Катя вызвала Нину на социалистическое соревнование.

«Выделиться хочешь? — тут же передала она Кате небрежно нацарапанную записку. — Ну что же, валяй!»

Катя переслала Нинкину записку недалеко сидящему от нее Седову. Он прочитал и мучительно покраснел. Катя уже начинала раскаиваться в своем поступке, как он попросил слово.

— Простите, товарищи, у меня внеочередное заявление. Я вот получил небольшую цидулку, — и он прочитал Нинину записку вслух. — Что заставило Полякову написать ее, я не понимаю, вернее, не хочу понимать. Мне стыдно за Нину, честное слово, стыдно!

Катя с Ниной шли с работы вместе, но Нина вела себя, как глухонемая. Дома она написала записку: «Я погорячилась, а ты…»

— Ну это смешно, Нина, устраивать тут воздушную почту. Если ты себя считаешь правой, докажи, а не ребячься. Мы будем очень рады, если ты, как говоришь, погорячилась. А по-моему, прав Данила. Это в тебе просто избалованность, — привыкла, чтобы все на блюдечке… Захочешь в театр — билеты по телефону закажешь, села в метро и там. В столовой обеды готовые, в прачечной белье постирают, а тут война, все силы вкладывать надо, себя не жалеть…

Нина молча разделась и легла в постель, даже не натерев лицо кремом.

Следующую ночь девушкам не пришлось ночевать дома; сменщики с их станков уходили в армию, а заменить их пока было некому. Вагонова по этому поводу так разволновалась, что Кате стало жалко ее. Она сказала мастеру, что остается работать.

— Ну, спасибо, Катюша, выручила. Дай я тебя поцелую. — И, громко чмокнув, побежала уговаривать Нину.

— Ниночка, матушка…

— О чем может быть разговор? — надменно остановила ее Нина. — Работаю, конечно.

Среди ночи Катя с Ниной то и дело бегали к фонтанчику освежать головы от усталости. Кажется, объявили тревогу, но в цехе, благодаря затемненным абажурами лампочкам, низко висящим над станками, было по-необычному уютно, а, главное, среди людей, за работой, совершенно не страшно.

Налет кончился, где-то над Москвой рыскали последние фашистские самолеты. Их провожали редкой стрельбой. Начинался рассвет. Катя взглянула на стеклянный потолок, и взгляд ее задержался там дольше обычного… Повиснув на проводах билась птица, залетевшая в открытую фрамугу в поисках выхода. Распластанные крылья плохо повиновались ей… Воображение Кати мгновенно нарисовало подбитый, теряющий управление самолет, один из этих последних. Глупее всего погибнуть от последнего.

Екатерине стало страшно увидеть падение птицы, и она отвела глаза.

И вдруг в ту же минуту три оглушительных взрыва, где-то совсем рядом, потрясли землю. Стекла в окнах жалобно звякнули, задрожали, повиснув на наклеенных бумажках. В цехе сразу наступила гнетущая тишина.

Катя смотрела на побледневшие лица рабочих и медленно приходила в себя. Беспокоили мысли о доме: «Как-то там они, живы ли?» Впрочем, по цеху пронесся слух, что бомбы упали позади завода, жертв и повреждений нет, но порвало электрический кабель, питающий производство.

Рабочие без дела разошлись кто куда, многие, прикорнув у станков, спали.

Катя устроилась на столе у контролера, быстро задремала, и успела увидеть какой-то сон, но ее разбудили.

— Ермолова, у проходной тебя спрашивают, — сказал дежурный.

Вся сонливость с Кати сразу соскочила, и она пустилась бегом нижним коридором. Здесь было пустынно, почти темно, таинственно журчали по сторонам питьевые фонтанчики.

«Неужели что случилось, неужели с Наденькой?..»

Бесконечно длинным показался Кате этот коридор, в котором они, бывало, фабзаучниками, прятались от мастеров. Но вот стало светлее, повеяло утренним холодком, и Катя увидала бабушку с Наденькой на руках.

— Ни слуху, ни духу от тебя, — ворчливо сказала бабка, — ребенка забросила.

— Иди ко мне, птаха моя, соскучилась?

— И соскучилась. У вас, слышь, бомба упала? — деланно-равнодушно спросила Аграфена Егоровна.

— Не одна, а три кряду. Свет попортили.

— Ишь, окаянный.

— Вы, бабушка, спите?

— Наденька спит, а я сижу тачаю, благо время есть. Схлопотала работу на дом: бойцам плащ-палатки шью. Какой сон!

— Ну, бабуся, мне пора, кажется, станки заработали.

Среди дня Катя вырвалась домой. Ее там не ждали. Надя спала на неразобранной кровати, а бабушка с присвистом похрапывала, сидя за машинкой. Одна рука ее лежала под головой, другая плетью, с набухшими венами, свисала со стола. Катя тихонько подняла ее тяжелую руку, поцеловала и положила ей на колени. Аграфена Егоровна не проснулась, только что-то сказала одними губами. Темно-зеленые брезентовые полотнища свисали с машины, валялись на полу. Две готовые плащ-палатки, аккуратно сложенные, лежали на столе и на каждой из них по записке. Катя взяла одну; красным карандашом Аграфена Егоровна писала:

«Дорогой боец! Шила тебе эту самую плащ-палатку бабушка двух внуков и прабабка — Ермолова Аграфена Егоровна. Желаю тебе удачи в нелегком ратном деле и пусть наша материнская любовь сбережет тебя. Живу я временно с внучкой в Москве на заводе, тревоги здесь у нас почитай что каждую ночь и днем бывают, да мы не очень-то боимся их».

— Ой, ктой-то? — проснулась Аграфена Егоровна.

— Я, бабушка, я.

Она несколько секунд, не соображая, смотрела на Катю туманными от сна глазами, в очках, с большим куском ваты на переносице, невольно вызывая у внучки улыбку.

Катя помылась, поела и села с книжкой у окна по привычке почитать немного. Солнце слабо пригревало, но через окно день казался теплым. Захотелось из города в лес, в поле. Она с тоской посмотрела на тополя, уже общипанные ветром, с голыми сучьями, и ей вспомнился Владивосток. Там всегда в это время года стоит золотая осень с солнечными, безветренными днями. Они любили с Андреем в такие дни ходить на сопки и ждать захода солнца. Огромное, оно медленно спускалось в океан, а затем долго, когда его уже было не видно, вода сохраняла теплый, пурпурный оттенок.

У Андрея смешно вытягивались губы, когда он произносил ее имя «Катюш», бережно сводя с сопки. «Неземное существо — в грешный мир!» — шутил он и остаток пути до дома, благо темнело, нес жену на руках.

До свадьбы они не виделись с Андреем целых восемь месяцев: он уехал один, уступив доводам бабушки осмотреться на новом месте, получить жилье, а потом уж и выписывать Катю.

И все же однажды наедине он сказал невесте:

— Эх, лучше бы не искушать судьбу!

— Что значит «не искушать судьбу?» — сейчас же потребовала от него ответа Катя. Ей нравилось поддразнивать Андрея. Ничего, пусть потерпит и лишний