На земле московской - Вера Алексеевна Щербакова

Алексей Иванович по двадцать четвертому году отпустил бороду для солидности, — свое дело ведь заводил, хозяином становился.

Представительный, с миловидным бородатым лицом, во всем аккуратный и обходительный, он скоро завоевал в городке много постоянных заказчиков. Пришлось выписывать на подмогу братьев и снять под жилье и мастерскую просторный дом.

В деревню теперь ездили лишь на престольные праздники с богатыми гостинцами, разодетые по моде, благо сами мастера.

В новом доме лишняя комнатенка оказалась по душе одинокому приезжему человеку, и молодой хозяин, поколебавшись, решил сдать ее.

Аграфене Егоровне поначалу не понравилось: чужой среди своих, да и урядник напугал, наказав поглядывать за постояльцем.

Алексей Иванович сердито оборвал супругу, — не женского, мол, ума дело, а урядник за свое усердие от казны деньги получает. Только ничего позорного не водится за квартирантом Михаилом Петровичем: ни убийца, ни грабитель, наоборот, сам своей последней копейкой поделится!

Аграфена Егоровна успокоилась: мужу виднее, а постоялец и впрямь человек хороший; Алексей, бывало, в трактир любил сходить, чайку на людях попить, музыкальную машину послушать, — грех не велик, — и все же лучше, что он теперь все время у жильца торчит, о чем-то разговоры находят. Вечерами при лампочке муж склоняется над книжками.

— Житие Алексея, человека божьего, читаю, про его мытарства по белу свету, — сказал он проявившей любопытство Груне, но в книжку заглянуть не дал, прикрыл рукой.

Немногословен становился муж, будто что-то таил от нее, как бывало при свекрови — все важные дела в семье за ее спиной решались. Теперь насчет домашних дел Аграфена Егоровна полная хозяйка, и пожилой сосед к ней относится как нельзя лучше. Алексею же он вроде за родного отца стал.

Два сына, муж, деверя — лишь успевай поворачиваться, к праздникам на подмогу соседку-бобылку зовут, — но на душе у Аграфены Егоровны спокойно, налаженная жизнь ровно катится день изо дня. Не ошибся ее тятенька, царство ему небесное, — за хорошего человека пристроил!

И вдруг пожаловал к ней чуть свет урядник, когда ни мужа, ни Михаила Петровича не было, — по грибы пошли, — с двумя понятыми и учинил обыск. Уходя пригрозил:

— Смотри, дурные дела за твоим домом водятся, муж с ума свихнулся. Тихоня-тихоня, а туда же…

Всю следующую ночь проплакала Аграфена Егоровна, уговаривая Алексея отказать жильцу от дома. Мало ли на их улице пустует квартир, — обошел он мужа, околдовал!

Михаил Петрович уехал сам, как вскоре война началась, и Аграфена Егоровна успокоилась: не знала она, что летят от бывшего постояльца письма на одного деревенского жителя, а попадают они в руки Алексея Ивановича.

С тяжелой обидой она припоминала потом, как не удостоил ее муж доверия, оставил дурой деревенской с ребятишками своим умом доходить — за что же Алексея, будто самого опасного преступника, посадили в одиночную камеру?

Он смотрел на нее через железные прутья на единственном свидании и твердил растроганно:

— Виноват я перед тобой, Грунюшка, сильно виноват…

— Да ладно уж, свои люди. Плохо тебе тут, изменился ты очень…

— Не принимает мой желудок пищу дармовую-казенную, — пошутил он с грустной усмешкой, уже догадываясь, какой незваный, страшный гость разрушает его организм.

Алексея Ивановича перевели из городка в Московскую тюрьму, а там и след его затерялся.

Вслед за отцом не стало в доме сына Васи: вышли его года, на фронт угнали. Осталась Аграфена Егоровна с младшеньким Сережей в боковушке дома.

Начались трудности с продовольствием: у местных богачей, у кулаков хлеба припрятано целые закрома, но еле уговоришь их не то чтобы продать, хотя бы выменять на какую-нибудь вещь.

Собралась Аграфена Егоровна по заказчикам, кое за кем долги водились, обошла всех — вернулась с пустой сумкой. Не хотят платить, да еще за мужа попрекают: женой государственного преступника обозвали.

— В кутузку бы тебя с ним, там накормят и напоят! — крикнул с крыльца пьяный дьякон.

Ночью на Калязинской улице мягко простучала телега и остановилась напротив дома Ермоловых. Старик-возчик не успел стукнуть в раму окна кнутовищем, как Аграфена Егоровна приоткрыла дверь.

— Кого нужно? — замирая от страха, тихо спросила она.

— Тебя, если ты и есть хозяйка Алексея Ивановича. Получай вот куль муки, а через недельку картошки с маслицем подброшу. Голодать не дадим, не горюй!

— Христа ради, да кто же вы такой будете?

— Свои… одним словом. Больше тебе пока знать не положено. Ребятенок-то здоров?

В то утро самый первый дымок из трубы появился у Аграфены Егоровны, хлеб замесить закваски не было, так лепешки ржаные пекла, пока съестной запах не разбудил голодного Сережу, во сне глотающего слюнки.

Революция в городок докатилась из Москвы на второй день. По главной улице демонстранты прошлись с красным флагом, распевали революционные песни, невольно придерживая шаг у домов богачей, со спущенными на окнах шторами.

Сереже учительница в гимназии сказала, что теперь, наверно, скоро вернется отец, — своя власть держать его в тюрьме не станет. Мальчик тоже не усидел дома, присоединился к демонстрантам и был очень удивлен и напуган, когда человек десять «из главных», как почтительно говорили в народе, завернули в их дом к матери.

Она встретила их, стоя в горнице, утирая слезы радости концами платка, и в эти минуты простила мужу все, что лежало против него на сердце.

Отец приехал постаревший и помолодевший одновременно. Постаревший от седины и морщин, помолодевший, должно быть, потому, что обрил бороду, был возбужден и говорлив. Болезнь точно смилостивилась на время, решив дать человеку пожить, порадоваться.

К портновскому мастерству Алексей Иванович больше не вернулся. Каток, манекен, закройные ножницы не вытаскивались из чулана. Постановлением местного революционного комитета он возглавил рабоче-крестьянскую власть в городке.

В сорок два года, когда бы жить и жить, Алексей Иванович боролся за каждый час жизни, чуть ли не до последнего дня появлялся на работе, пугая своей прозрачной худобой. А когда слег и не мог от слабости вставать с постели, ежеминутно ему стал нужен Сережа.

Аграфена Егоровна пожалела мужа, утаила от него гибель старшего сына на войне и вместе с ним, надрывая свое сердце, вспоминала Васю, как живого, ждала писем, ждала его.

Алексея Ивановича Ермолова хоронил весь город.

— На роду, знать, тебе, Егоровна, написано с единственным сыном век куковать, — успокаивали ее сердобольные соседки и перечисляли знакомые семьи, поредевшие за годы войны и разрухи. А сколько осталось одиноких, как перст, матерей! — Крепись, Егоровна, ты Сереньке нужна.

Потом понеслись счастливые годы: сын учился, работал. Каждый день его начинался и кончался словом «мама». За двоих, преждевременно ушедших из жизни, как