Звук воды - Юкио Мисима

— Я все понял, — перебил его Кадзуо. — Мир любит парность. Вот, скажем, если тебе подарят сразу пару цветочных ваз, неужели ты не будешь рад?

— Да я не об этом! Не об этом! — И друг стукнул кулаком по столу. — Я не понимаю, почему я не влюбился в ту сестру, которую полюбил мой брат? Понимаешь, я от этого с ума схожу! — С этими словами он внимательно посмотрел в зеркало, висевшее на стене. В зеркале отразилось его лицо. Ткнув в сторону зеркала пальцем, он занудно-увещевающим голосом произнес: — Вот, посмотри. Там, в зеркале, — это вовсе не я. Это мой брат. А я — здесь. А там — брат.

Забастовки распространились повсюду. Коалиционное правительство с Асидой во главе было бессильно. Министерский профсоюз почти каждый день объявлял общую забастовку и устраивал на крыше министерства многочасовые заседания. Кадзуо сходил в кино и вернулся в отдел, но заседание профсоюза все еще продолжалось. Пока он ходил, начался дождь, и теперь вся крыша была утыкана зонтами. Банки тоже бастовали. 26 марта началась всеобщая забастовка. Ни почта, ни телефонные службы не работали.

Профсоюзы министерства отклонили 2920-йеновый минимум[5]. Правительство было бессильно. Мало этого, Кабинет министров начал в один голос плакаться о своих бедах в Главном управлении, что еще больше ухудшило его и без того незавидное положение.

Начальник одного налогового ведомства чуть было не повесился. Это произошло в том районе, где военная администрация запретила профсоюзам устраивать заседания в рабочее время. Упрямые профсоюзы, ссылаясь на приказ центрального военного управления, провели заседание в самый разгар рабочего дня. Длилось оно всего пятнадцать минут. В результате военная администрация предположила, что раз заседание велось при закрытых дверях, значит, в нем принимал участие и сам начальник. После чего был совершен звонок в прокуратуру, и подозреваемого начальника посадили под арест.

Кошмар революции всегда наступает вместе с кошмаром инфляции.

— Я садист! — крикнул Кадзуо, обращаясь к небу. Но на самом-то деле он не был садистом. Он боялся встречи с Фусако.

Седьмого апреля дикая вишня стояла в полином цвету. С насыпи возле Христианского университета открывался отличный вид на цветущие деревья. Кадзуо вместе с другими работниками отдела пошел прогуляться по насыпи. Полностью распустившиеся цветки плотными рядами сидели на ветках — неприятное зрелище. Суббота седьмого апреля выдалась на редкость погожей. После полудня министерство опустело, и Кадзуо принялся за принесенный из дому обед. В этот момент в комнату из коридора заглянула девушка с соседнего стола и объявила, что к нему посетители. Вслед за этим в комнату вошли Сигэя с Фусако. Кадзуо сразу подумал, если сослуживцы начнут приставать к нему с вопросами, он скажет, что девочка — его дальняя, недавно осиротевшая родственница. Подумав так, он сразу подумал, что слишком много думает. «Кто станет подозревать, что между мной и этим ребенком что-то есть? Просто милая маленькая девочка пришла меня проведать».

Сигэя пристально посмотрела на Кадзуо, но тут же отвела глаза, опустилась на свободный стул и посадила Фусако себе на колени. Фусако надулась. Сигэя начала с маленького вступления:

— Вы теперь почти никогда не заходите в гости. Маленькая госпожа изо дня в день повторяет одно и то же: «дяденька, дяденька…». Совсем извелась, бедняжка. Вот поэтому, не сочтите за наглость, я решилась привести маленькую госпожу сюда.

— Знаете, у меня в последнее время нет настроения ходить в ваш дом.

— Но почему же? Хозяин никогда не возвращается раньше часу ночи, вам нечего стесняться. И вот сегодня я попросила знакомую последить за домом, чтобы мы могли ненадолго пойти к вам. Пожалуйста, приходите!

Сигэя говорила в полный голос, и это пугало Кадзуо. Он торопливо засобирался домой. И тут ему пришла в голову отличная идея: надо отправить Сигэю восвояси и пойти погулять с Фусако по городу. Он предложил девочке сходить в кино, а после поесть конфет. Фусако обрадовалась. У станции Ёцуя они расстались с Сигэей и уже вдвоем поехали на трамвае в Синдзюку.

Существует бесконечное множество импульсов. Под влиянием импульсов совершается множество убийств. Но настоящее сумасшествие — это постоянство. Чувство Кадзуо к Фусако оставалось неизменным. Умиление, жестокость и прочее сливались в единое целое и всегда вызывали у него мысли о ее теле. О теле Фусако. Такое незрелое, неуловимо-мягкое тело персикового цвета. Абсолютная, искусная непорочность. Он хотел держать ее в руках и просто смотреть, а потом сдавить крепко-крепко. Так, чтобы потек сок.

Люди романтические, скорее всего, подумают, что Кадзуо хотел присвоить себе чужую невинность. Но невинность, она ведь тоже облечена во плоть. Все думают о детях как о каких-то бестелесных существах. Однако у детей, как и у взрослых, есть сердце, кровь и внутренности. По крайней мере, в этом садисты из его сна правы. Но… пугающее противоречие — распутство и мерзость тоже обладали плотью. И между той плотью и этой не было никакой разницы.

Фусако во что бы то ни стало хотела повисеть на болтающихся петлях, за которые обычно держатся взрослые пассажиры. Кадзуо подсадил ее, приподняв немного над полом. Под тонкой кожей уже на девять десятых созрело женское тело. Фусако, пусть подсознательно, отказывалась от детской речи и старалась говорить как взрослая — она сама, похоже, не обманывалась своим внешним видом.

Радостно уцепившись за петлю, она велела Кадзуо отпустить ее. Кадзуо отвел руки немного в стороны. Девочка повисла в воздухе. Пассажиры с удивлением косились на шалунью. Но тут пришел закопченный, темный кондуктор с тридцатилетним стажем и положил этой шалости конец.

Фильм был интересным. Конфеты — вкусными. Фусако казалась очень довольной. Вне стен родного дома она не выказывала кокетства. И всю дорогу вела себя как самый настоящий ребенок.

Задул ветер. Они шли вдвоем мимо недостроенного еще района Кабуки-тё. Кадзуо заметил стоячую вывеску в виде указывающей направление руки. На вывеске было написано: «Танцпол „Звездное небо“». Они пошли в сторону танцпола. «Звездное небо» являло собой довольно большое пространство, обнесенное убогим дощатым забором со множеством дырочек и щелей. Внутри, по периметру всего забора, были вплотную высажены чахлые, пыльные деревца туи. На тонких ветках висели разноцветные электрические гирлянды. Лампочки помаргивали, качаясь на ветру.

Под вечер облака обложили небо, в болезненных сумерках не было видно ни одной звезды.

Впрочем, для звезд было еще слишком светло. Музыкальная запись, льющаяся из репродуктора, зазывала, раззадоривала обутых в спортивные тапочки или в тэта прохожих. Да сюда, наверное, и в резиновых сапогах можно заходить… Сейчас на танцплощадке ни одного посетителя. Только танцует пыль, поднятая порывом ветра.

Фусако захотела на танцплощадку. Билеты продавались в будке, с которой сошла уже почти вся краска. Вход — тридцать йен. Для пары — пятьдесят. Кадзуо заплатил пятьдесят йен. Женщина в будке привстала со стула и сквозь ячейки решетки взглянула сверху вниз на Фусако.

Посреди просторной прямоугольной площадки находилась маленькая, похожая на карусель круглая сцена. Вокруг нее стояли подпорки с провисшим канатом, в который были вплетены цветы и листья. Одной подпорки недоставало, и в этом месте канат провис большим полукругом почти до земли. Трое музыкантов на сцене, ничего не замечая, болтали между собой. Пока не собрались посетители, пусть играет пластинка. В одном из углов стоял крашеный прилавок. У прилавка можно было купить сушеных кальмаров, арахис и лимонад.

Фусако очень понравилось, как на ветвях туи раскачиваются электрические гирлянды.

— Я тоже хочу такие!

Было ясно, что, если ее попросят нарисовать еще один плакат с рекламой для накопительных программ, она обязательно нарисует такую вот гирлянду из лампочек. В семействе Тохата наверняка должны быть какие-то сбережения.

«Ее тело, — подумал Кадзуо, сжимая ручку Фусако в своей руке. — Когда я думаю о нем, я чувствую всю невозможность своего желания. Я так одинок. А что если закрыться с ней на ключ в той самой комнате? Я ее сломаю. Я порву ее. И тогда меня ждет еще одна „комната, запертая на ключ“ — тюремная камера».

Вокруг них присутствовали все компоненты лирического пейзажа. «Любовь к людям сочетается в нас со вкусом к жестокости». Что за идиотизм! Предположим, что Кадзуо любит эту маленькую девочку так, как должно ее любить, защищая и оберегая. Тогда эти весенние сумерки, и электрическая гирлянда, и круглая сцена, на которой болтают бездельники-музыканты, а также свежевыкрашенный прилавок — все это вызвало бы в нем сладкую меланхолию и приступ сентиментальности. И он обязательно станцевал бы со своей девочкой какой-нибудь танец. Между прочим, как-то на одном из вечеров он видел такую пару.