Звук воды - Юкио Мисима

Вокруг них присутствовали все компоненты лирического пейзажа. «Любовь к людям сочетается в нас со вкусом к жестокости». Что за идиотизм! Предположим, что Кадзуо любит эту маленькую девочку так, как должно ее любить, защищая и оберегая. Тогда эти весенние сумерки, и электрическая гирлянда, и круглая сцена, на которой болтают бездельники-музыканты, а также свежевыкрашенный прилавок — все это вызвало бы в нем сладкую меланхолию и приступ сентиментальности. И он обязательно станцевал бы со своей девочкой какой-нибудь танец. Между прочим, как-то на одном из вечеров он видел такую пару.

Однако Кадзуо думал лишь о ее мягкой и влажной плоти. Мир со всем его беспорядком отодвинулся на задний план, и перед глазами Кадзуо теперь стояло маленькое тело, жаждущее осквернения. Если прорваться, продраться сквозь эту плоть, то, должно быть, ему откроется новый огромный мир. И в этот день он станет свободным и независимым, он станет хозяином беспорядка.

Лампочки раскачивались на ветру, и если посмотреть со стороны, то можно было увидеть, как молодой, на вид малодушный мужчина и миловидная девочка неподвижно стоят, взявшись за руки.

Бездельники-музыканты лениво принялись тренькать на гитарах. Ветер усилился, ветви туи заходили туда-сюда, и по становившейся все более темной поверхности площадки лихо закружилась пыль. Почти одновременно с этим громкоговоритель в соседнем кафе громовым мощным звуком начал исполнять какую-то популярную песенку. На этом фоне гитары звучали очень жалостливо. Взбешенные музыканты раз за разом стучали по микрофону кончиками пальцев.

Вдруг Кадзуо вздрогнул от неожиданности. Прямо перед ним на площадке появилась похожая на них пара. «Когда они успели прийти?» — пронеслось в голове. Это было зеркало. Под навесом от дождя, устроенном прямо у забора, стояло оно и отражало. На белой рамке черной тушью было жирно выведено название магазина: «Мебельный дом Кавагути». Зеркало оказалось для Кадзуо спасением. Зеркало — глаза постороннего. Ему было достаточно того мгновения, когда он взглянул на происходящее глазами чужого человека (и увидел сентиментального юношу и девятилетнюю девочку в лирическом пейзаже), чтобы понять, что именно так они и выглядят для посторонних людей. Он вспомнил своего бывшего одноклассника, который, глядя в зеркало, воскликнул: «А там — брат!»

— Потанцуем? — спросил Кадзуо.

— Потанцуем! Потанцуем! — Фусако подпрыгнула и повисла у него на шее.

Кадзуо принял вид, какой часто бывает у родителей, ублажающих свое чадо, и танец начался.

— Ты, что ли, надушилась?

— Ага. — Фусако танцевала, прижавшись щекой к его животу. — У тебя в животе бурчит, — сказала она.

От этих слов Кадзуо стало очень хорошо. Он посмотрел вверх, на небо. Здешняя вывеска — откровенное вранье. Здесь не было ни одной звезды. Если не считать звездочек из серебряной бумаги, наклеенных на подпорки у круглой сцены.

Наконец свершилось то, чего все с радостью ждали. To, что обязательно входит в ритуал новоиспеченных бакалавров, но, к сожалению, по разным причинам не произошло в прошлом году. После очередного собрания еженедельного семинара по «Общей теории» только и разговоров было о том, что на Йокогамской таможне им покажут эротический фильм.

Кадзуо глядел на своих однокурсников и думал, что, должно быть, добрая половина из них все еще девственники. В университете у многих просто не оставалось времени на женщин. И хотя они так и не познали женщину, зато научились читать книги по законодательству.

Когда начинаются все эти сексуальные разговорчики, глаза у девственников загораются желанием. Один из его старших приятелей в свои двадцать девять лет все еще оставался девственником, до того самого дня, когда женился. За несколько дней до свадьбы этот приятель пришел к своему младшему другу, чтобы узнать у него, что нужно делать, когда первый раз спишь с женщиной. Оставаться до двадцати девяти лет девственником — это редкий талант. Половину мира ты сохраняешь для себя неповрежденной. До этого он заставлял женщин ждать его по ту сторону дверей, а сам не спеша дымил сигаретой, изучал государственную экономику.

Самый что ни на есть неторопливый мужчина. Все называют его «уверенным в собственных силах». Он, как липкая бумага, дрожащая на сквозняке в ожидании мух. Мухи, прилипающие одна за другой, — суть его жизни. И на протяжении своей жизни всех этих мух он считает полными идиотками. А потом жизнь кончается. А на самом-то деле на свете живут также и умные мухи, которые никогда не прилипают к липкой бумаге.

Таможенники накормили их обедом и провели экскурсию в порту. Почти все суда были иностранными, а изредка попадавшиеся им на глаза японские пароходы были настолько потрепанными, что возникали серьезные сомнения в том, что они хоть сколько-нибудь способны передвигаться. Посередине залива стоял на якоре белый сияющий пароход, медленно выталкивая в небо клубы рыхлого дыма, как затухающий пожар. Был прекрасный погожий денек. Когда под бортом парохода проплывал катер, красота огромной машины становилась особенно заметна. Море внесло эстетические поправки в сущность механизма, и в результате появилась новая форма — пароход. Чем больше вглядываешься в нее, тем больше поглощает тебя сложность этой формы. Словно глядишь на изысканное, умело сервированное блюдо. Благодаря четким границам между светом и тенью каждая частица этой сложной формы, подсвеченной ничем не омраченным морским солнцем, приобретает солидный объем. Кадзуо вдруг заметил, что снова мечтает о плоти.

— Ты думаешь, революция все-таки произойдет? — спросил он у одного из однокурсников.

— Наверное, нет.

— А почему?

— Потому что есть Главное управление.

— Но скоро начнется дикая инфляция.

— Не начнется. В Главном управлении что-нибудь придумают. Иначе им самим хуже будет. Разве нет?

На прибавившей за этот год две крупные складки шее собеседника висел на кожаном ремне фотоаппарат. Под тяжестью фотоаппарата ремень глубоко врезался в холку, но говоривший, казалось, совсем этого не замечал — это была мелочь, не стоящая его внимания. Он не сомневался в правоте своих суждений. Люди должны четко декларировать свое будущее и забывать даже о самом недалеком прошлом. На деле же этот однокурсник, живя среди людей, но не доверяя им, судил обо всем с позиций человека, не признающего никаких других человеческих отношений, кроме принятых в Главном управлении, которое всегда относилось к людям как к автоматам. Он проживет всю жизнь, но эта мысль, должно быть, так и не придет ему в голову.

Их группу подвезли на грузовике в кабинет начальника таможни. Там уже ждал ужин и крепкие напитки. После ужина начался фильм. Только прошли титры, как на кинопроектор упала фусума[6]. Пришлось потратить час, чтобы устранить неполадки. Начался фильм. Он назывался «Лесная нимфа» и был пересказом сна обнаженной девушки, спящей на берегу озера, — не самая оригинальная идея. В сопровождении двух ведьм на берегу появилось устрашающего вида чудовище, лесной дьявол. «Мы ведь не имеем никакого отношения к дьяволу и вовсе не являемся его человеческим обличьем». Женщина пускается в бегство, затем падает, прикрывает тело листом папоротника… и на этом месте просыпается. Фильм был немым, но финальная сцена все равно впечатляла. Главное, угодить вкусам зрителя. Женщина суетливо срывает одежду с мужчины. Расстегивая пуговицы, проворно движутся, дрожа от душевного волнения, тонкие белые пальцы. Кадзуо вспомнил пальцы Кирико. Обнаженная женщина идет в угол комнаты и возвращается оттуда, зажав под мышкой свою сумочку. Она платит мужчине деньги. Абсолютно голая, она ступает мелкими шажками, и в этом зрелище одновременно столько возвышенности и столько нелепости. Даже девственники засмеялись. Женская сумочка — несомненно, предмет помогающий сохранять достоинство.

На следующий день Кадзуо получил открытку от своего друга, с которым он давно не виделся. Всего одно предложение: «Здравствуй, я все еще живу, прощай». Через три дня Кадзуо позвонила жена этого друга. «Он покончил с собой».

Кадзуо давно не был на похоронах. Он не испытывал грусти. Тихо, спокойно двигалась процессия с благовониями. Мало кто пришел на эти похороны, и не было нужды делать все нарочито медленно. Люди шепотом переговаривались о том, о чем в обычной жизни они разговаривают в полный голос. О политике, о сыне, который блестяще закончил университет и уже устроился на работу. «Интересно, когда он писал о том, что еще живет, он уже решил покончить собой? — подумал Кадзуо. — Если да, то эта открытка — его алиби. А может быть, он просто констатировал факт. Может быть, он знал, что после его смерти все остальные будут жить дальше, что все они придут к нему на похороны. Он знал. Крушение мира — это всего лишь фантазия. Посторонние люди продолжают жить вечно. Он знал. А если не просто знать об этом, но осознать, то, кроме самоубийства, ничего не остается».