Неизбежное - Яна Джин

(Пер. Н. Джин)

CКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ БУРЖУАЗИИ

Ах, с умиротворённою душойпотягивать, потягиваясь, жидкийчай, ублажая нёбо, умывать —руками дня захватанные — рукиушедшим на покой Пилатом, в кресле,завещанном распропропрекрасной пра —родительницей,с Прустом на коленях —том в твёрдом переплёте — томный взглядпереводить за переплёт окна,где полдень стольмедлителен, сколь мысльоб избавленье,где снег в своём паденье несвободен,как фразы на страницах, шелестящихв такт чьим-то наверху шагам,в опочивальне, — ни смиренья нет, нирешительности в них,ни от тебяони не поспешают, ни к тебе, ине выдают ни страсти, ни презренья.Так и сидеть в ловушке тишиныискусственной, — и всё,и думать, разве,о том зерО, чем оказалась жизнь,удавшаяся, впрочем,все уловкиума пустить на то, чтоб заглушитьраскаянье и боль, воображая,что ты спасён.

(Пер. Вл. Гандельсман)

AMERIKA

Алексею СоболевуМы жили в доме —угол Wи Белмонт;тарабанил день —трень-брень —свой марш,покуда весь не вышел,и если оставалась теньещё в дому,то потому,что дажеона не стоила и мимоходной кражи…Или она хотела одногопоэта удивить,и если взгляд еговлажнел, и еслислеза выкатывалась из-под век,он бормотал: «дерьмо…»,сей человек.Был справа паркс дежурными своими голубямии изваяньем Данте.Скульпторисхаркался там кровью днями.Ежедневный харк…Но что ни ночь —он становился жертвойразличных воплощений Алигьери.Пока, пока —при вспышках трубок с крэком, —гробовых —у изголовья мёртвого — вигилий, —не приезжала скорая;Вергилийего сопровождал в девятый круг.Хозяин бормотал: всё хорошо,что хорошо кончается,каюк.

(Пер. Вл. Гандельсман)

ОДИНОЧЕСТВО НА БРАЙТОНЕ

В Новом Свете привычки старыесторожат они. Элементарные.Но даже привычка к чёрной рясеограждает монаха от граждан. От массы.Цена изоляции — видимость, броскость.Неуменье вписаться в пространство, в плоскостьразглаженных форм, удлиняет минутуза счёт одиночества.Но с ним — как с хомутом.Под ним тяжело. Под всяким прессомпрезираешь предмет, обладающий весом.В руках старика из Старого Света,музыканта в костюме серого цвета,как складки прибоя, аккордеонзевает на пристани —и складкам его в унисонразгладились волны внизу,как разгаданный сон.Но сам он, пришелец из старого мира, не музыкой упоён.Хмельными глазами он ищет черту,за которой водаразглажена в небе, которое тут,как везде и всегда,похоже — с каким бы пространством ни спарить его —на себя самого.Его неуменье менятьсяввергает в печаль.У того,кто с этой печалью знаком, не просохнет слеза,пока не забудут привычку слезиться глаза…А в небе, разглаженном тоже, парит одинокая птица —чёрточкой чёрной на чистом холсте —для глаз, не способных слезиться;для глаз же, готовых не только ко зренью, —черта,за которою боль переходит в паренье —и не важно уже ни черта.Не вaжно, что некому высказать боль:так приходит пора для пера.Ненaсытный в надеждах уходит Иов.И приходят дзен-мастера.По привычке на пристани бруклинской каждые суткистарик напевает простую мелодию о проститутке,мечтающей, будто ей дарят цветы-незабудки.Но голос его, застревая в зубах, не поспевает за музыкой.Ахают аборигены: «Ах! Тот же старик: по-русски!Опять про печаль, про войну, про лагерь! —и удаляются к пляжу. —Видно, тяжко жилось бедолагев привычном ему антураже!»И ровно, как кардиограмма у трупа, глаза излучают тепло:«Мечтать о том что печально — глупо! Надо о том — чтоб везло!»А старик всё хмелеет от собственных чувств.Темнеет. Уходит день.Прибой переходит разглаженно в грусть.Как мысль переходит в дзен.

(Пер. Н. Джин)

ЗАМЕТКИ ПРИШЕЛЬЦА

Суетой и тревогой они что ни лето влекомы, —что ни лето —от избытка ли времени, света —точно гномы,гомонят на своих площадяхи смакуют детали,вне себяот венозной вуалилистьев, от виноградинок града и — ах! —анатомии грусти-печали.

Всё становится зримым, а значит несносным для ихтуповатых, но хрупких мозгов.Вечерами на гриле пузырится кровь —мясо под разговорыо каком-нибудь (лучше общественном) деле,их супруги своё отвращение еле —еле прячут, усердно-невинные взорыадресуя прохожим. — Поводят плечоми вздыхают.Ты спрашиваешь: «О чём?»

Но такие вопросы здесь не в ходу,в их краяхлучше вовсе не спрашивать, страходиночества, болиими правит.Не брезгуй, хлебни их неволи,бормоча вслед за ними пустые мольбы…Пред тобою — рабывожделенья. В интимномощущении святости склонные к гимнам,сочинённым во славу их пяди,их земли, — государства, где самые мудрые — бляди.

Легче, легче. И помни: работа души им смешна,они сыты баландойлжи и зависти, так что своё проноси контрабандой.Легче, легче. Однако, взорвавшись в итоге. —Им руины любезны и родственны. Так как убоги.

Для зевоты и шутки циничной они разевают рты.Чистый голос им чужд, но истерия ордыумиляет до слёз.Сантимент и жестокость. Словесный поноспри отсутствии дела.Их поэзия осоловела,точно взгляд наркомана…

Улыбайся. И как бы ужимки их странноне смотрелись — пребудь равнодушным, валяйдурака, что угодно, но хвостиком не виляй.Ты найдёшь это место печальным, оно — на Земле,где на том и стоят, что сидят на игле.Незавидная участь. Чтоб как-нибудь время убить,раз в году им на несколько дней удается убыть. —Экономя копейку, они, как умеют, тоскузаглушают в своём, извини, отпуску.А пресытясь, воротят оглобли…Ты хочешь совета?Не мозоль им глаза, находясь среди них, и не засти им света.Если ж ты на пути в их края, то не следует, мойдорогой, подаваться к ним летом. Подайся зимой.

(Пер. Вл. Гандельсман)

ПОРТРЕТ ПОЭТА В СТАРЧЕСКОМ ВОЗРАСТЕ

(Американское стихотворение)

Энтони Хехту

Cеми десятков с половиной лет поэт, с промокшими глазамиангло-саксонского отсутствия какого-либо вкуса к жизни,с глазами, что её скорей не отражают, — промокают, — говорит:«А знаете ли вы, что я однажды располагал одною…Я в виду имею жизнь…»Глаза его — скользя по твёрдым корешкам изданийопрятненько расставленных по полкам мастеров —на собственной фамилии (но ненадолго) задержались.Он мямлит нечто нудное про то, что составляет славу —и влага каплет у него с ресниц. Но не слеза.«Любимая, — он обращается потом к супруге, —нам с гостьей, видимо, ещё (но ненадолго)в гостиной этой следует пребыть».И, обозначенная в качестве любимой,онa из комнаты гостиной удалиласьс неявно выраженным упоеньем на лице, —что суждено ей стать вдовой поэта.Отсутствующе он следит потомза тем как хлопья снежные кружатся за окном —и полу-улыбается какой-то скрытой мысли.Не позволяя ей открытой стать, он предложил:«Хотите джин? Тем паче, он с фамильей вашею рифмуется…А что — недурно, правда ведь?Как видите, я — старый рифмоплёт.»И капля зелья терпкого осела на его сухих губах,которые — из воздержания от всякой посторонней плоти —уже забыли как это случается,что впитыванье влаги получается.«Я вам — про жизнь… — и голос у него взолнован. —Не надо, право, полагать, что этим вот я обладал всегда…»И сущее в гостиной он руками ослабевшими означил.«Фактически, теперь я — много лет — лечусь от жизникак лечился бы в постели.Когда я был практически живой, я, знаете ли, еле-елепорядок выносил вещей. Я ощущал себя как ощущает мерин,страдающий хроническою жаждой ласки,но вот, взамен, довольствуюсь я тряской задницей богачки,которая ни разу не преминула взмахнуть хлыстом,когда при скачкеречь заходила о препятствии крутом.И соответственно в психушку я потомпопал, в Палату Номер Шесть…Где избавление игла сулила каждый день принесть.Тогда, воочию увидев что проделывает с нами бытиё,я и решил порвать с ним связь, уйти в леченье от него.Тогда и там я и решил, что буду притворяться мертвецом.И с той поры почти что каждое моё словцов восторг читателя ввергает. К этой роли я пристал.Ад — это жить без страсти, это — ежели ты сталустройством этаким, способным только к описанию.Ад — это отступить, смолчать, покуда сила грубая,тебе не любая и гадкая, но хваткая,пытается тебе подсунуть взятку.И — отступать покамест не сгниешь украдкойв сети замысловатой паутины из своих же слов,которые, бездушные, напоминают племена,лишённые иного дела, кроме как война,но вдруг лишившиеся слуха и на этот зов…И — превращаешься в зануду… Вызываешь зёв…»«Итак, — продолжил он, — вот в этом светевы и должны воспринимать мои ответы,хотя они покажутся банальными.Я равнодушен ко всему батальному.Вы даже вправе уподобить меня стекла осколку,без толка всякого плывущему в протокезахламленном, лишённому желанья представатьпред публикой. Прошёл угар блистать…Ничто во мне вам, кстати, не напомнит вашего писателя,который, старцем став, молчать не стал, — продолжил ратовать.Слова, исполненные смысла, для меня исполнены насилия…Теперь мне кажется, — живи он по другую сторону двора,я никакого не предпринял бы усилияпространство это пересечь. Какая б ни была пора…»Семи десятков с половиной лет поэтещё одну берёт и — отправляет в рот…И с рюмкой этой глубже удаляется в ничто, —во всё, что не присутствует, чего в природе нет.В отсутствие — такое через-мерное, которое есть извращение.В Нарцисса юного. И — в вывернутом воплощении.

(Пер. Н. Джин)