Неизбежное - Яна Джин

(Пер. Н. Джин)

ПРОСТЫЕ СТРОФЫ

И в этот раз зима была пустая.Такая, как всегда. Хотя терзалаглаза мои снежинок новых стаяи грудь от глупых вздохов вновь устала.Как в прошлый раз, осталась волосинкадо помешательства. Уберегла картинка,случайно высунувшаяся из колоды, —цвет жёлтого песка, былые годы.Но с белых стен убогого квадратамне и весной мерещится утратав глазах людей на пожелтевших снимках…Боюсь — теперь исчезнет волосинка.Боюсь, терпение — несносная поклажа,когда, уйдя из времени, парим мыв безвременьи. И векам, глаза страже,не удержать слезу, — предвестье рифмы.

(Пер. Н. Джин)

СТЕРЕТЬ ВРЕМЯ

Такое право есть теперь и у тебя:уста свои вспоротьв улыбке-муке.Теперь и ты способна разомкнутьсвои в объятии сомкнувшиеся руки.Так каково оно — увидеть больше,чем увидеть есть,и — больше-чем-понять?И быть за той чертой,где ты становишься иной,точнее, той,кто ты на самом деле есть?И чувства собирать свои — все пять —в самой себе опять?И это всё существованьем называть?…Теперь себя — какой была —ты вправе вынести на свалку.Перемещаться вместес лёгким ветром.Тоска полуприсутствия на свете.Уменье слышать стук в своей груди.Переводить его в слова и…Подожди:какое в этом утешение?Начни с того, что изгони гордыню!Как мальчик изгоняет из себяскопившееся в нём, в паху, хотение.Расслабься…Дух переведи…Се есть любовь, что все в одно сдвигает измерение.Она же выбросит из неприсутствия, что впередитебя зияет и в которой чудесалюбого свойстване удивляют, а вселяют беспокойство.Итак, расслабься и дыши.Спокойно, ровно…Вдыхай в себя скопившуюся пыльи верув то, — во всё, — во что ты верила сперва.Но сотвори немыслимое: слушай запах звуков,которыми представлены слова.И береги их.И бреди за ними,поскольку лишь они не приведуттуда, где шелестит могильная трава.Следи за тем, как эти звуки вдруг споткнутсяили упрутся —тоже вдруг —во что-нибудь;или — как точно молоточным боем —вживают в кровь твою и в грудьразмеренность той самой фразы,что удивления или экстазауже не может порождать.Но всё-таки — подобно сивке бурой,восставшей из небытия — онасреди зверей беснящихся от дурии битых временем, стоит одна.Стоит небитая.И как всегда, готоваоповестить:«Вначале было слово!»Теперь иная ты.Не ты, а кто-то.Всё меньше от того, чем ты была.Но ты не ропщешь, что дотларазграблена и догола.Теперь ты просто вспоминаешьсвои стенания, потери, боль,через которую прошла,и прошлое, что не прошло, осталось.Как было — так и есть оно с тобой:Дотронься! Вот оно!Ничто небытию не сдалось.И продолжай свой путь. Шагай.Дерзайне сбиться с поступи,не убоятьсяназад заброшенногои пустого взгляда.Давай, шагай.Шагай быстрей.И мешкать на пути не надо.Не убоись, что в солянойты превратишься столб.Не стой!И снова, снова оглянись назад!Смотри: там никого не умертвил твой взгляд.Вздохни… И дух переведи опять…Вспори себе уста в кривом оскале.Ты всё ещё жива. Жива.Ты тут. К твоим правамприбавилось и право на печали.Печалься всякою частицею в тебе,печалься обо всёмпоочерёдно или сразу, —о том, что нечистотами покрылось, грязью,о том, что сгинуло в огне и превратилось в пепел,о том, что в пыль сошло,проникшую в лучидневного света,и о том, что растворяется в ночи.И жди. В любви. Радении. Благодареньи.Дождись утра.Начни его с моленья:О Господи! О Боже!Отпусти мне. РадиСебя. Я есть ничто.Не есть я и былинка.И не была ничем — чтоб об утратекому-то жаловаться. Ни пылинкой, —ничем я не владела. Не владею.Ни разу не взбиралась на утёс,чтоб сетовать на горькое паденье.Жила всегда в овраге безразличьяи повседневных мелочных забот.И Ты — по человечьему обычаю —забрал Своё. На Свой небесный счёт.Тебя благодарю я за своё уменьепройти отпущенную мне Тобою меру,и добрести в конце концов, точнее, вновь,до той развилки, за которою любовьрождается, — и в сладкой дрожитрепещет плоть, а душу радость точит,и сходит вместе с одубевшей кожейзасохшая на ней кора…И прибывает зрения пора.

(Пер. Н.Джин)

ТРЁХЛАПЫЙ ПЁС

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове.

Опять Москва.C рассвета — темень.К зиме истрачен свет за год.Из подземелья — темя в темя —на выход топчется-толкается народ.И среди сотен сапогов к щербатой стенкетрёхлапый ковыляет пёс.Проходит день.Идущим по ступенькамне до собачьих лап и слёз.Опять они — широкоскулые славяне.Зверья ошкурки на тяжёлых черепах.И тот же взгляд, лишённый состраданья,непроницаемый, как панцирь черепах.Всё те же люди.Те же — люди.Те же,какие всюду. Уши и глазауже и им сегодня режут режечужие краски и чужие голоса.Но я теперь жалею много больше,жалею больше, чем людей и чем тогда,запуганного пса.Сегодня горшемне от того, что —«Что за ерунда!»бормочет дед и костылём толкaеттрёхлапую собаку из угла,где нищенствует баб ущербных стаяс утра, но он из своего дупладо сумерек не выбрался… И на свободномего пространстве пёс себя расположил,пока костыль холодный в бок голодныйне пнул собаку и не всполошил…И он, трёхлапый, снова ковыляет,пошатываясь на своих троих,и, как тогда, под смех его гоняютвтроём… которые, как прежде, — на троих.Но псу сегодня от пинков больнее:не упрекнёт обидчиков народ —с обиженным уже никто не смеетсебя отождествлять.Наоборот…А завтра снова день — и снова уголискать трёхлапому, незримый пятачок,незримый для косящих глаз пьянчуги,недостижимый для его косящих ног.«А многого, ей-богу, мне не надо —клочок земли в проходе под землёй…Залечь на нём и вспоминать как радабывала сука-мать, когда домойя забегал на четырёх; таких же,как я, сирот бездомных вспоминать,и тех, к кому я с каждым часом ближе —прикрывшихся землёю…Благодать!»Ступай же, ковыляй, ищи, трёхногий,перебирай ногами — раз, два, три.Свободен, помни, только одинокий —кого никто не слышит и не зрит.Найди укромный для себя, кобеля —урода, скромный уголок, глазаприкрой — и песней колыбельнойпочти себя, хоть глотку жжёт слеза.А песню вспомнишь только по звучанью —чужие в ней, не-прежние, слова:На глотку каждую — своя слеза отчаянья,но та же плаха, та же бечева…И он бредёт, коричневато-красный,запуганный комочек-ерунда,и ищет уголок…Увы, напраснонадеясь без особого трудапроститься там с душой голубоокой,и отпустить её домой говеть —не ведая, что не бывает лёгкойкончина, если хочешь умереть,не ведая, что умирать придётся,подобно всем другим ущербным псам,под сапогом бродяги и пропойцы,такого же ущербного, как сам.

(Пер. Н. Джин)

ПРОЩАЙ, СТАРЫЙ МИР

Сменяя пространства, надеяться глупо,что Время споткнётся — и выйдет сбой.Куда б ни пришла — всё тот же клубокразматываешь за собой.Слова продолжают мыкаться, брыкаться,похерив классической рифмы созвучья.Подобно тому как способные двигатьсяоскорбляют того, кто уже отмучился, —Того, кто в мире, названном Старым,не в земле пребывает, а застыл на поверхности.Статуи, плиты на каждом бульваревнушают мысль, что тебе — для верности —надо рассчитывать на «гнить в земле»,а не на то, чтоб, одетой в мрамор,«восседать на площади в седле».Ибо твой взгляд с пустыми зрачкамине только труп не проймёт, но тот жепрохожий даже не сморщит рожи.В этой старой империи улицы —как овцы — теснятся и сутулятся,боясь потерять друг друга из виду.Чуть дальше, в самой почти середине, —скорее всего по той причине,чтоб уподобиться пастуху, —река. Она — нулевое сечение.В неё — как какую-то чепуху,как слезу бессмысленную — роняетготический храм своё отражение.Хожденье неспешное вдоль по Сене.Замедление шага — дань причудливой сцене.Но взгляд на речной задержался рябине для того, чтоб увидеть как бабьипадших ангелов мнутся соскии как мерцает в воде император,сгнивший на острове от тоски.Нет, не поэтому смотришь, а дабыпросто сблевать с ближайшей доски.

(Пер. Н. Джин)