Солнечная ночь - Нодар Владимирович Думбадзе

стояла молча, не успокаивая меня.

— Прости меня, мама. Прости за боль, которую мы тебе причинили — и я, и мой отец... Я все сделаю ради тебя, все, что ты пожелаешь... Хочешь, убью человека, хочешь, забуду Гулико, хочешь, застрелюсь... Только прости меня, прости...

Мать нежно гладила меня по голове и молчала. Потом, словно очнувшись, она тихо заговорила:

— Нет, сынок, ничего мне от тебя не надо. И убивать ради меня не следует никого — ни себя, ни другого. И Гулико не нужно забывать. Люби, если любишь, и если она любит тебя. Вы пока не понимаете и долго еще не поймете, что такое любовь... Жизнь моя еще не окончена, но дорога моя, кажется, подошла к концу... Пока жива, не оставлю тебя, не дам споткнуться. Понадобится — протяну руку помощи... Но у тебя свой путь, сынок, и ты должен следовать по этому пути.

— Но как, мама, как?

— Не знаю... Кабы я знала, тогда и горя было бы мало.

— А все же? Что я должен делать?

— Все, что называется честностью и добром.

— Что же это?

— Не знаю. Люди иногда совершают зло, думая, что творят добро.

Мать умолкла, подошла к окну и стала смотреть на Варазис-Хеви. Я подошел к ней, стал рядом. Она догадалась, что я ждал от нее еще чего-то, повернулась ко мне и улыбнулась.

— Только сперва научись отличать добро от зла.

— Как?

— Я не знаю. Жизнь сама научит тебя.

— А теперь? Что мне теперь делать?

— Теперь? — Мать призадумалась. — Иди спать, сынок...

Она поцеловала меня в лоб. Я молча разделся и лег.

...Утром, проснувшись, я увидел сидевшую у окна мать. Положив голову на локоть, она сладко спала. На лице матери играла улыбка.

Я оделся, взял книгу и тихо направился к двери.

— Уже встал, сынок? — услышал я голос матери.

Я повернулся и улыбнулся в ответ.

— Куда ты идешь?

Впервые в жизни этот вопрос доставил мне радость: кто-то интересуется, кто-то хочет знать, куда я иду, когда вернусь! Боясь растратить тепло этих трех обыкновенных, но дорогих сердцу слов, я положил книгу и остался дома.

ПАРНАС

В университете было около трех тысяч студентов. Половина училась, четвертая часть ждала получения диплома, остальные переходили с факультета на факультет, выбирая профессию, писали заявления, выпрашивали академические отпуска, перед экзаменами представляли справки о болезни, бродили по коридорам, играли, боролись и так далее.

Мы, любители литературы, создали свой официальный кружок «Парнас», который возглавлял официальный руководитель — уважаемый Шалва. «Парнас» представлял собой литературное объединение пяти критиков, около двадцати поэтов, шести прозаиков, двух очеркистов и девяти переводчиков. Я, разумеется, принадлежал к группе поэтов, хотя иногда пробовал силы и в прозе. По пятницам мы собирались в 94-й аудитории, знакомили друг друга и руководителя с результатами наших недельных творческих мук, а в месяц раз лучшие из произведений выносили на суд общественности —многочисленных поклонников муз, до отказа заполнявших наш студенческий клуб.

Гурам не пропускал ни одного собрания кружка. Он не был ни поэтом, ни прозаиком, ни очеркистом, ни критиком, ни даже переводчиком. Он называл себя «дилетантом» и помогал мне в подборе рифм.

Сегодня пятница. Я и Гурам сидим в последнем ряду и ждем, когда аудитория наполнится сорока гениями. Они входят странной, рассеянной походкой, не замечая никого, забывая о приветствии. Потом, очнувшись, спохватываются: «Ах, ты здесь? Извини, пожалуйста, задумался...»

— Эй, Ираклий! — окликнул Гурам рыжего поэта с кипой книг под мышкой, который вошел в аудиторию, направился к задним рядам, глядя на нас, и сел перед нами, так и не заметив нашего присутствия. — Знаю, ты сейчас где-то там, на Олимпе, но очнись на минуту!

— А, это вы? Как это я вас не заметил? — удивился поэт.

— Ничего. Где ты был? — спросил Гурам.

— Дома.

— Нет, где ты был сейчас, в эту минуту? — не отставал Гурам.

— Так. Думал о чем-то.

— О чем?

— Ну, что ты пристал? — обиделся Ираклий. — Думал!

— Стихи сочинял?

— Нет.

— Рифму искал?

— А ты откуда узнал?

— Ну, ну! Какая тебе нужна рифма? — обрадовался Гурам.

— Понимаешь, я сейчас работаю над циклом стихов о Самгори, и вот... одно место...

— Не клеится?

— Да как сказать... Рифма не идет!

— Какая? Говори же!

— Ме-фис-то-фель! — произнес Ираклий по слогам.

Гурам разинул рот от удивления.

— Ошалел?

— Поэты — они все по-своему ошалелые! — глубокомысленно изрек Ираклий.

Гурам расхохотался.

— Перестань ржать! — прикрикнул я на него. — Подбери-ка лучше рифму.

— Слушай, — обернулся Гурам к Ираклию, — каким это образом Мефистофель очутился в Самгори?

— Да, как он туда попал? — поддержал я Гурама.

Ираклий не ответил. Уставившись в потолок, он невнятно бормотал:

— Мефистофель... Мефистофель... Мефистофель...

— Очнись, Мефистофель, — толкнул его Гурам. — Прочти строфу.

— «И властвовала засуха в Самгори, словно исчадье ада, Мефистофель...»

Понятно. Значит, Мефистофель? Пожалуйста: картофель!

— Не годится, — покачал головой Ираклий.

— Аристотель!

— Не подходит!

— Пантофель! Известная артистка — Нечецкая!

— Нет!

— Ну тогда «Идиот»!

— Не подходит!

— Зато к тебе подходит, болван! — взорвался Гурам. — Нашел с кем сравнивать засуху — с Мефистофелем! Идиот!

— Успокойся! — обнял я Гурама. — Пожалей человека!

Аудитория заполнялась. Вошел руководитель. Он посмотрел на часы, оглядел комнату и спросил:

— Арчил здесь?

— Здесь.

— Тамаз?

— И Тамаз здесь.

— Нодар?

— Здесь я!

— А где Тариэл?

— Здесь он, здесь!

— Ну, здравствуйте, товарищи!

— Здравствуйте, уважаемый Шалва!

— Начнем? — спросил Шалва.

— Начнем, пожалуй! — ответили хором все, кроме Ираклия: он все еще искал рифму.

— Как дела, Тариэл? — обратился Шалва к Тариэлу.

— Благодарю вас, идут дела, — ответил Тариэл.

— Пишешь?

— Так, кое-что...

— Пиши, пиши, брат. Кому, как не вам, писать, творить, обогащать нашу литературу?

— Я постараюсь, — обещал Тариэл.

— Ну, смотри не подведи! — подбодрил его Шалва и