Солнечная ночь - Нодар Владимирович Думбадзе

на стихи Бараташвили, и я сам, своими руками воздвигну тебе памятник рядом с памятником Руставели. Чего же тебе больше?

— Дайте срок, — сказал Алавпдзе.

— Сколько же прикажешь ждать? В ваши годы Бараташвили был уже мертв!

— Но Гёте написал «Фауста» в восемьдесят лет! — напомнил Гурам.

—Так что ты советуешь, Чичинадзе? Ждать, пока Циклаури исполнится восемьдесят лет и он напишет «Фауста»?

— Я имею в виду не Циклаури.

— Значит, Абесадзе?

— И не Абесадзе.

— О ком же ты говоришь?

— Я говорю вообще.

— Что значит — вообще? Значит, по-твоему, критики не должны критиковать никого моложе семидесяти лет? Так, что ли?

Гурам проглотил слюну и, не придумав в ответ ничего, сел.

— Ведь вы сами писали стихи, и, если не ошибаюсь, довольно слабые, — съязвил начинающий критик.

— Правильно. Писал. Но мне сказали, что это плохие стихи, и я бросил писать. Есть еще вопросы?

Вопросов больше не было. Шалва встал и продолжал:

— Товарищи, я вам не враг, нет! Напишите хорошие, настоящие стихи, и я сам буду вашим первым панегиристом. Но кто, как не я, обязан сказать вам прямо,что хорошо и что плохо? Ну как не сказать Циклаури, что гордым может быть человек, животное, зверь, ну, птица, наконец. Но огурец... Нельзя же так, товарищи. Или компас. Подумайте, что получится, если возьмет какой-нибудь американский поэт и напишет: стрелка, дескать, тянется к северу потому, что на севере Трумэн, а к югу — потому, что там Чан Кайши! Ведь север и юг, к сожалению, есть не только у нашей страны. И вообще, товарищи, запомните: цель нашего кружка заключается не в воспитании сорока гениев. Не дай бог, чтобы в одном кружке, к тому же руководимом мною, было сорок Бараташвили, Чавчавадзе или Церетели! Не обманывайте себя. Для Грузии будет счастьем, если из вас вырастет хоть один талантливый поэт, прозаик, критик или переводчик. А если кто не понимает этого или не верит мне, пусть встанет, наденет фуражку и уйдет домой.

Шалва замолчал и сел. Никто не шелохнулся. Никто не осмеливался выйти первым. Сорок человек, словно завороженные, не шевелясь, смотрели на него.

Шалва догадался об охватившей нас неловкости, поэтому встал и вышел из аудитории.

 ЗАКУСОЧНАЯ

Закусочную па одной из кривых улочек Навталуги *2 все называют духаном Окропсты. Закусочная — небольшой темный подвальчик, но чародею Окропете одному ему известными путями удалось поднять притягательную силу своего заведения на недосягаемую для многих солидных ресторанов высоту. Здесь всегда можно полакомиться шашлыком из молодого барашка, отменным филеем, бесподобной бастурмой, дымящимся чанахи, свежим сыром и трехлетиям вином. Правда, цены в духане Окропеты особые, не поддающиеся никакой калькуляции, но тем не менее мы иногда позволяем себе такую роскошь — пообедать в этом соблазнительном подвале.

Увидев нас, Окропега одной рукой взялся за бок, другой воткнул в деревянную стойку огромный кухонный нож и громко объявил:

— Часы, паспорта и пиджаки в залог не беру!

— Дяде Окропете наш привет! — улыбнулся Гурам.

— И студбилеты тоже!

— Сегодня день стипендии, дядя Окропета! — сказал Гурам.

— Какое сегодня число? — спросил подозрительно Окропета.

— Двадцать пятое, — сказал я.

— Садитесь, — разрешил хозяин подвала.

Мы уселись за столик. Окропета подошел к нам и уперся в стол своими огромными ручищами.

— Чем угостить?

— А что у тебя есть? — сказал я.

— Духан Окропеты — сказка, Окропета — волшебник! Ты только пожелай!

Я пожелал. Через две минуты на столе появились два шоти*3, тушинский сыр, два филея, зелень, огурцы, помидоры и четыре бутылки вина.

— Где же он? — спросил Окропета.

— Кто?

— Ну, тот, с большой головой... который читает длинные и странные стихи...

— Таких сколько угодно!

— Голос у него тонкий, а он все старается говорить басом... Под конец бьет себя по голове бутылкой.

— А-а-а, знаю! — вспомнил я. — Его сегодня убили. Похороны в следующую пятницу.

— Так я и знал, — вздохнул Окропета. — Уж больно скандальный был человек... Как его убили?

— Как его убили? — спросил я Гурама.

— Кого убили? — не понял Гурам.

— Циклаури!

— О-о, не только его, и другого убили. И этого хотели укокошить, еле спасся! — сказал Гурам и нежно погладил меня по голове.

— Как это хотели?! — возмутился Окропета.

— Вот так. Ни за что, ни про что...

— Кто же этот злодей?

— Есть один...

— Значит, провинился в чем-то.

— Ничего особенного. Почему, говорит, пишете плохие стихи?

— Ва, какое ему дело?! — удивился Окропета.

— Он говорит, что убить человека можно и плохим стихом.

— А ты бы сказал ему, что стихи не пуля: не нравятся — не читай.

— Сказал.

— А что он?

— Не верит.

— Тогда поделом ему. Пусть читает!.. Двоих, говоришь, убил?

— Да нет, это так говорится, что убил. Впрочем, если б у этих убитых была совесть, сами бы застрелились, — сказал Гурам.

— Так и сказали бы. А то — убили! Сердце у меня перевернулось! — обрадовался Окропета.

В подвале наступила тишина, которую нарушали лишь шуршание метлы и тихий звон перебираемой посуды. На стене передо мной открывались захватывающие эпизоды охоты. Олень с торчащей в ноге стрелой осуждающе смотрел на охотника, который почему-то держал в руке не лук, а ружье. Рядом стая гончих окружила кабана. Пестрые поросята, укрывшись за спиной отца, с интересом взирали, что же произойдет дальше. Третья картина была задумана как наглядное торжество добра над злом: охотник убивал лису, в пасти которой барахтался перепуганный петух. Интересная галерея завершалась не менее интересным объявлением:

«Петь, шуметь и танцевать строго воспрещается!»

Первую бутылку распили в молчании. Потом Гурама посетила муза красноречия. Он наполнил стаканы, прочистил горло и приготовился к речи.

— Не надо! — сказал я.

— Надо! — ответил он.

— Ну, валяй! — разрешил я.

— Сколько лет мы знаем друг друга? — спросил Гурам.

— Много.

— Все же?

— Одни, два, три... С детского сада.

— Ну?

— Что