Не поросло быльем - Георгий Марков

Сходка окончилась, и мужики поспешили на базарную площадь, где у прясел их ждали кони под седлами.

И никто из нас — ни партизаны славного командарма Щетинкина, отстоявшие здесь советскую власть от белогвардейцев и интервентов, ни мы, комсомольские журналисты, всегда спешившие туда, где затевалось какое-нибудь общественное дело, не знали, что эта сходка партизан была в их жизни последней встречей. Через два-три года все они под различными предлогами были арестованы и уничтожены как «враги народа», одни стремительно, без следствия и суда, другие в долголетних мытарствах по тюрьмам и лагерям.

Не одну неделю провели мы с Николаем Драчевым в южных районах края. Знакомились с людьми, исписывали блокноты всюду, где были: на полях, в кузницах, в которых полным ходом шел ремонт сельхозинвентаря, на вечеринках молодежи в убогих клубах и избах-читальнях, на сходках жителей сел и деревень, в которых в нелегкой, а временами даже в смутной обстановке административного нажима завершалась коллективизация, шло очищение колхозов от кулацко-белогвардейских элементов, перешедших по характеристике печати того времени к тактике «тихой сапы» (вредительству под покровом доброжелательности к колхозному строю).

И еще что мы делали — мы выступали, выступали, где только это было возможно.

Но хочу сразу опровергнуть предположение, что мы уподоблялись чеховскому оратору, готовому произнести любую речь по первому же заказу.

Нет, публичное выступление в ту пору носило свойство общественного долга. Не надо забывать, что в стране развертывалась культурная революция, и ее пафос захватывал широкие массы людей — и тех, кто учил, и тех, кто учился.

Моралью каждого интеллигента было: если ты больше знаешь, чем другие, то поделись своими знаниями, знания не твой личный капитал — он принадлежит всем.

И действительно, с беседами, докладами, лекциями выступали тысячи учителей, агрономов, врачей, партийных, советских и комсомольских работников.

Просто вызвало бы недоумение, если б ты, приехав из краевого центра, не соизволил выступить в школе, клубе, избе-читальне, наконец, на улице, на тему, которая занимала тебя самого. Мы с Николаем Драчевым выступали чаще всего вдвоем: я по текущим событиям внутренней и международной жизни, он о лучших книгах советских писателей, вышедших на гребень читательских интересов.

Как это обогащало нашу общую жизнь, какая это была замечательная традиция!

К сожалению, традиция эта не удержалась, померкла.

Бывая в последние годы в городах и селах, я часто с огорчением встречал такую картину: двадцать-тридцать специалистов живут на отшибе от всех, замкнулись в своем интеллигентском кружке, им на ум не приходит, что люди ждут их. Приезжие же из областных центров, знающие специалисты различных профилей, считают так же ниже своего достоинства прийти в школу или в клуб и рассказать со всей своей душевной щедростью о том, что составляет предмет их деятельности.

Говорю все это не в упрек обществу «Знания», которое делает доброе дело, но которому не хватает истинного размаха в пропаганде знаний — ибо часто лекторы его слишком официальны, слишком привыкли к фешенебельным аудиториям и залам, слишком избалованы массовыми сборами слушателей, а знания должны быть похожими на самою атмосферу, где человек, там и они. И надо чтобы они искали человека, а не он их. Вот в чем состоит подлинное просвещение народа…

За время моей поездки по районам края в редакции произошли сдвиги, которые я уловил с первой встречи с моим заместителем.

— Георгий, тебе уже три раза звонили из краевой комиссии по чистке партии.

— А что такое произошло?

— Ну, мне всего не сказали, но из намеков я понял, что в наш редакционный аппарат пролезли чуждые элементы.

При первой же возможности я направился в комиссию по чистке партии, которая еще не началась, но подготовка к ней охватила уже весь край.

Комиссия размещалась в помещении партколлегии крайкома партии и уполномоченного комиссии советского контроля по Западно-Сибирскому краю.

Ответственный работник комиссии был из числа приезжих из Москвы. Он долго расспрашивал о работе редакции, о состоянии газеты, а затем попросил меня охарактеризовать сотрудников редакции поименно.

Я удивился, сказав, что это займет немало времени, так как в редакции несут службу несколько десятков человек.

— А ничего, нам торопиться некуда, — утешил он меня.

— Коли вас это не смущает, пожалуйста, я готов рассказать о каждом, — согласился я.

— Кстати, посмотрим, насколько серьезно знает редактор свои кадры, — не без тайного намека, тоном, далеким от доверительности, заметил приезжий работник.

Я хорошо знал людей, с которыми работал, но поручиться за то, что знаю каждого из них по всем статьям их биографий, что называется «до десятого колена», едва ли я мог.

В конкретных условиях редакционной работы меня каждый из сотрудников интересовал, прежде всего, тем, какова его деловая подготовка, способен ли он выполнять круг своих обязанностей и достаточно ли он инициативен в этом.

Характеристику сотрудников я и начал именно с этих позиций. Вероятно, не менее часа, переходя от одной фамилии к другой, говорил я. Приезжий слушал, не перебивая меня. Изредка он отгибал край согнутого вдвое листка и наскоро что-то отмечал прикосновением остро заточенного карандаша.

— Что же, вот, пожалуй, и все работники нашей редакции, — сказал я, окончив свою беглую характеристику своих товарищей по работе. Последним у меня шел наш фотокорреспондент, человек уже далеко не комсомольского возраста, но владевший своим делом исключительно хорошо.

— Ну, знаешь, по твоей характеристике у тебя не редакция, а такое убежище ангелов! — мрачно усмехнулся приезжий.

Я промолчал. Услышанное замечание никак не совпадало с моей характеристикой. При всем благорасположении к своим сотрудникам я говорил, и довольно резко, и о многих недостатках: один с ленцой и не любит выезжать в районы, второй не всегда тщателен в работе и не раз поставлял нам на полосы перевранные фамилии, за что имеет от редактора взыскание, третий любит волочиться за хорошенькими девчатами, клянется каждой быть верным до гроба, затем рассылает им письма, путая Дусю с Дашей, а Таню с Маней. Но при всем этом всех стараемся воспитывать, прививать лучшие качества работников большевистской печати.

— Боевитости тебе не хватает! Вот ты до небес возносил фотокорреспондента, а тебе известно, что он бывший белый офицер, колчаковец? Да его к комсомольской газете на три версты нельзя подпускать!

— О том, что он бывший белый, мне известно…

— Тогда, что же ты тянешь? Почему не выгонишь этого белогвардейского недобитка из редакции?! Или ждешь, когда он подложит газете какую-нибудь антисоветскую свинью?! Дождешься! — голос приезжего товарища наливался силой. И фотокорреспондент не был последней претензией ко мне. На согнутом листке бумаги просвечивались еще несколько фамилий.

— Сложное дело это с фотокорреспондентом… — попытался я начать свои объяснения.

— Чем же оно сложное? Сознайся, что трусишь ударить по классовому врагу! — приезжий перешел откровенно на крик. Еще миг и он ударит по столу кулаком.

— Калинин ему дал путевку, — сказал я.

— Какой Калинин? Что ты городишь чепуху?

— Михаил Иванович Калинин — наш всесоюзный староста. Дело в том, что в его первый приезд в Новониколаевск наш фотокорреспондент сделал любительские фотографии в момент митинга на открытии электростанции. Снимки очень понравились Калинину, и он сказал: «Передайте спасибо фотографу, он мастер своего дела и привлеките его к газете». С тех пор он печатается во всех газетах и журналах Сибири.

— Калинин же не знал, что он белый офицер…

— Ему сказали…

— И он?..

— И он сказал: «Но ведь теперь белых нету. А кроме того, он перешел к красным добровольно».

Фамилия Калинина явно выбила приезжего товарища из колеи. Он стал красным, как кирпич, промычал нечто невнятное, но отступать не собирался.

— А вот еще номер! Ты держишь корреспонденткой некую Черную. Она исключена из Ленинградского университета как дочь пепеляевского офицера. И еще вот тут на тебя заявление есть, будто разводишь с ней шуры-муры. Что, это достойно коммуниста?

— Рекомендована писателями… Приходили Глеб Пушкарев, Вивиан Итин, известные в литературе люди. Ей только двадцать лет, а она уже автор книжки рассказов…

— Эка невидаль, автор книжки! Подумаешь, великое чудо! Да посади нас с тобой на хорошее питание, освободи от ответственной работы, и мы намараем что-нибудь похожее на книжку. Ты линию проводи и поглядывай вокруг позорче! У тебя кто отец-то? Где он? Слушки тоже разные ходят…

— Отец там же, где и был: в деревне, в колхозе с двадцать восьмого года. А в двадцать первом году сам был председателем сельскохозяйственной и промысловой артели «Дружба» на Васюгане.