Не поросло быльем - Георгий Марков

— Отец там же, где и был: в деревне, в колхозе с двадцать восьмого года. А в двадцать первом году сам был председателем сельскохозяйственной и промысловой артели «Дружба» на Васюгане.

— Ну-ну, не похваляйся, он у тебя старший унтер-офицер… Знаешь об этом?

— Экий чин! Унтер-офицер. Он стрелок отменный, грамотный… Вот и навесили ему лычки. Как-никак шесть лет отстукал Отечеству на Дальнем Востоке.

— Отечеству?! Царю, а не Отечеству! Не забывай об этом. И на чистке не вздумай скрывать, что отец царю служил. Настоящие люди на каторге гнили, а не лычки выслуживали… Еще раз говорю — не вздумай скрывать.

— Ради чего?

— Молодой ты, а уже при такой должности. Поглядывай, не попадись на удочку чуждых антисоветских элементов. Всерьез тебе говорю. Иди!

Я попробовал попрощаться с приезжим товарищем, но он даже не взглянул на меня.

Шел я в редакцию поникший. Горькие раздумья разрывали душу, чувствовал, что в нашу жизнь врывается что-то совсем непохожее на то высокое доверие товарищей по партии, за которое люди шли в огонь и в воду. Вспоминались слова другого старого большевика: «Молодость не порок. Годы и знания — дело наживное. Не робей! Поможем!»

Все это было так непохоже на то, что услышал сейчас.

Не желая выдавать своего подавленного состояния товарищам по работе, я сразу не пошел в редакцию и долго бродил по безлюдным переулкам деревянного в ту пору Новосибирска. Мало-помалу самочувствие мое уравновесилось, да и тянуть дальше не было возможности — на столе ждали редакторского глаза полосы завтрашнего номера.

Недели через две вызвали в Москву. В телеграмме кратко было сказано: «Прибыть редактору с полными материалами о состоянии газеты. Предстоит важное мероприятие в Цекамоле и в Цекапарте».

В проходящем из Владивостока поезде, на который я сел, меня ждала удача. Из Хабаровска ехал в Москву по такому же вызову редактор дальневосточной комсомольской газеты. Встретились с объятиями. Четверо суток в пути позволили о многом переговорить, скрасили нудное дорожное время.

Информация о предстоящем в Москве у моего коллеги была несколько полнее: вначале разговор с нами, — а вызывались все редактора газет восточного направления страны, — будет проведен в Цекамоле, а потом нас примут в Центральном Комитет партии. Все это, конечно, озадачивало и волновало.

В ЦК комсомола наша небольшая группа редакторов (Уралобком, Запсибкрайком, Востоксибкрайком, Далькрайком) встречалась с работниками сектора печати и отделов ЦК. Потом с нами беседовали несколько секретарей ЦК (Косарев, Салтанов).

С первых же минут этих бесед вызывал недоумение их тон. На всех уровнях он был одинаковым — нервным, сверх меры требовательным, безапелляционным.

Меньше всего слушали нас и больше всего говорили нам, а точнее «снимали стружку»: упрекали, подозревали, откровенно грозили выговорами, снятием и т. д. В этом смысле не составил исключения и сам Косарев, который менялся в худшую сторону. Раньше я знал его как человека острого, азартного к работе, неутомимого, изобретательного и вместе с тем внимательного к другим, предельно товарищеского, всегда веселого, даже как-то по-мальчишески озорного. Теперь преобладали — резкость, грубоватость, нетерпимость. Мы понимали, что этот стиль отражает перемены, происходящие в «Большом доме», прежде всего у самого хозяина, но говорить об этом было не принято.

А сказывалось это буквально во всем. Вот позвали меня в сектор печати, и работники его с пристрастием принялись пенять, что я как редактор совершенно не занимаюсь вопросами жизни рабочей молодежи. Причем, усваивая новые веяния, каждый из них старался избирать слова как можно язвительнее. Один из работников, зная, что я происхожу из охотничьей семьи, публично острил: «Ты, может быть, скоро все четыре полосы будешь отдавать охотникам и рыбакам. Говорят, они великие мастера на всякие побасенки».

Наш опыт выездной редакции на строительстве Кузнецкого металлургического комбината ни у кого интереса не вызывал. Это безразличие к местному опыту порождало недоверие к установкам, которые высказывались в тоне административных распоряжений.

После всего происходившего в ЦК комсомола, в довольно мрачном состоянии шли мы на собеседование в отдел печати ЦК партии. Уж если в своем ЦК нам целых два дня давали «прикурить», то тут скорее всего будет разговор еще более крутым.

Мы вошли в продолговатую, сравнительно просторную комнату, и глазам своим не поверили. Перед нами, мирно беседуя между собой, сидело целое созвездие старых большевиков, имена которых воспринимались нами как легендарные. Мы сейчас же узнали по портретам в книгах Е. Стасову, Е. Ярославского, П. Лепешинского, А. Сольца. Тут же сидели еще несколько пожилых людей, которые нам были неизвестны, но сам вид их, и строгий и приветливый, рождал безотчетное расположение.

Что побудило этих людей прийти сюда — не знаю. Не думаю, что привлекло их только желание побеседовать с нами. Вероятно, это было какое-то совещание в коллегии по печати, которая существовала тогда в ЦК партии. А собеседование с комсомольскими редакторами являлось одним из пунктов совещания. Однако само пребывание возле старейших деятелей большевистской партии нам безумно польстило.

— Поговорим сегодня о делах комсомольской печати. Молодежные газеты на местах делают огромное полезное дело в интересах партии, но работают они в трудных условиях. Им необходимо помочь, — спокойно, без всякого нажима на те или иные слова, сказал человек, сидевший во главе стола. Потом все разъяснилось: это был заведующий отделом печати ЦК партии, старый большевик Хавинсон, многие годы руководивший текущей работой партийной печати.

Нам, редакторам, дали для своих сообщений по пять минут, но зато расспрашивали долго, обстоятельно, интересуясь всеми подробностями работы газет.

Часа через полтора этого разговора, носившего характер не заседания, а товарищеской беседы, Хавинсон подвел краткие итоги встречи:

— Хорошее впечатление произвели на меня редакторы наших молодежных газет, — сказал он, — товарищи, знающие свои задачи, толковые, озабоченные улучшением дела.

(Тут старые большевики закивали головами, поддержали мнение Хавинсона общим гулом.)

— Давайте поможем им, — продолжал Хавинсон, — и бумагой, и деньгами на гонорар для привлечения опытных литераторов и специалистов, и полиграфическим оборудованием.

Так закончилось это собеседование в ЦК партии.

Мы вышли из здания ЦК, не чуя под собой ног. Тут тон разговора с нами был совсем иной, не похожий на тот, который мы встретили в Цекамоле. Тогда нам было еще невдомек: люди, с которыми нас столкнула жизнь, были сами воспитаны в ленинском духе, и новый сталинский стиль туго прививался в их среде.

Возвращался я в Сибирь не с пустыми руками. «Большевистская смена» получила ощутимую прибавку: пять тысяч экземпляров дополнительного тиража, сто двадцать рублей гонорара на номер (дополнительно!), комплект наборных касс и плоскопечатный станок для выездной газеты в сельскую местность.

Чистка в нашей редакционной партячейке заняла целых три вечера. Парторганизация у нас насчитывала свыше двадцати членов и кандидатов в члены партии. Комиссию по чистке возглавлял доцент сельскохозяйственного института Лысенко, человек, хорошо понимавший существо наших забот, своеобразие нашей работы, и, конечно, учитывающий особенность состава нашей парторганизации. Это были молодые коммунисты, и самый старший из нас состоял в партии пять лет — не более.

Членами комиссии по чистке были двое рабочих новосибирских заводов. Наша работа, специфика нашего труда была для них делом далеким, и потому они по преимуществу молчали, всецело полагаясь на опытного председателя.

К полночи третьего заседания комиссия по чистке объявила результаты своей работы. Оценивая положительным образом состояние партийной организации и всю работу газеты, комиссия высказала ряд пожеланий отдельным коммунистам, относящимся к их поведению и практической работе. Ответственный редактор в этом перечне не был обойден, но так называемые сигналы о засорении редакции классово-чуждыми элементами были отвергнуты как несостоятельные. То, что комиссия, проводившая свою работу в подчеркнуто требовательной обстановке, сочла возможным оставить всех членов партии в ее рядах, являлось важным показателем морально-политической зрелости нашего коллектива.

Тысячи коммунистов в крае были тогда исключены из партии, и прежде всего под предлогом связей с классово-чуждыми элементами. Это был самый расхожий криминал, который применялся чуть ли не походя. У кого-то отец оказывался служившим в царской армии в самом безобидном звании фельдфебеля или унтер-офицера, у кого-то мать оказывалась выходцем из семьи разорившегося дворянина, мелкого чиновника — этого было достаточно для исключения из партии.