Не поросло быльем - Георгий Марков

Был случай прямо-таки анекдотический. Одного моего товарища исключили за связь с собственным отцом, который перед Первой мировой войной служил контролером акцизного управления в городе Иркутске.

Как известно, на акцизных чиновников возлагался контроль за неукоснительным исполнением правил торговли товарами, имевшими государственную монополию (водка, табак) и товарами, отмеченными особыми наклейками.

Комиссии по чистке сама должность — контролер акцизного управления — показалась подозрительной. Она отнесла это ведомство к жандармерии, и разговор оказался ясным с первых минут — исключить как сына чиновника жандармской императорской службы.

Конечно, подобные случаи впоследствии исправлялись, но можно представить себе, сколько же приходилось пережить встрясок и отцу, и сыну, и многим, многим другим.

А у нас в редакции произошло после чистки странное явление — чистка вроде бы нас не задела, но нас начали донимать различного рода проверками, «сигналы» о засорении редакции чуждыми элементами сыпались один за другим. Я едва успевал писать объяснения то в комиссию по чистке, то в крайком партии, то в советский контроль. Все «сигналы» были беспочвенными, их сдавали в архив, но коллективу от этого было не легче. Сажа, которой нас старались испачкать, отмывалась не сразу.

Наконец, однако, все объяснилось. «Сигналы» строчил наш же сотрудник. Претендовавший на более крупную должность и на более заметное место на полосах газеты. Ему немало способствовала одна особа, у которой были претензии к двум нашим товарищам по линии неразделенной любви.

Массовые чистки порождали бесславное сучье племя клеветников, которое с особенной яростью проявило себя в разгар массовых репрессий в 1935–1939 годах.

Ответственности за свои поступки клеветник не опасался, ее просто не существовало, напротив, такие люди нередко числились в активе, прикрываясь то участием в рейдах РКИС (рабоче-крестьянской инспекции), то в группах комсомольской «легкой кавалерии».

Коммунисты старшего поколения помнят те позорные явления, которые происходили тогда на партсобраниях. Клеветники открыто похвалялись числом посланных в органы НКВД якобы разоблачительных заявлений, обличали в политическом нейтрализме тех, кто не писал еще никаких своих доносов, требовали принятия оргмер по партийной линии к таким коммунистам.

Боже мой, сколько же клеветников я повидал на своем веку, сколько же бесценных часов вырвали они у меня из жизни! Они были разные, не похожие один на другого, но одинаковые по своему моральному беспутству, по своему фанатичному презрению к окружающим их людям, по своему злобному эгоизму, по своему безмерному стремлению к торжеству зла и сладострастному наслаждению ввергать других в беду. Они подобны ржавчине на металле, разъедающие его упорно и неостановимо. Они достойны лишь одного — бесконечного презрения.

Вполне допускаю, что кто-то из читателей уже подумал: «Ну а где же твоя личная жизнь? Была ли она у тебя, или ты начисто был лишен ее прелестей и жил, как сухарь, довольствуясь повторением партийных истин?»

Была такая жизнь! Ведь мне в годы, о которых я пишу, было всего-то двадцать с небольшим лет, и хотя временами я сгибался под бременем требований долга, само развитие и становление человеческой субстанции подталкивало откликаться на зов природы.

Долго мои отношения с девушками складывались неопределенно, то есть, сказать точнее, никак не складывались, потому что я относился к ним ко всем одинаково приветливо.

А настоящая любовь невозможна на этом принципе, она связана с выбором, с предпочтением одной перед всеми.

Когда я работал в крайкоме комсомола, вместе со мной были на разных должностях тринадцать девушек. Кроме одной, все они были незамужние, но уже, как говорится, на возрасте, когда вопрос о замужестве становится решающим в судьбе.

Все они, конечно, понимали, что жених из меня ненадежный, что я еще ни морально, ни житейски не готов быть супругом, главой семьи. При моем увлечении общественной работой, чтением литературы, писанием доморощенных философских трактатов — супружество просто не совмещалось с моим образом жизни. Они и относились ко мне исходя из этих обстоятельств: приятельски, заботливо, заинтересованно и весело; то есть так же, как и я к ним.

Скажу, однако, не кривя душой, что одна из них мне очень нравилась, я чувствовал необъяснимое волнение и радость, когда мы оказывались с ней вместе. Понимал я, что и она выделяла меня из всех парней, которых достаточно было в крайкоме комсомола. Но она-то и была замужней, да еще не просто замужней, а женой знакомого мне парня, призванного на военную службу на Тихий океан.

Стрелка наших сложных отношений между тем не стояла на месте, то и дело дрожала и колебалась то в мою сторону, то в ее. Пока дело ограничивалось тонкой игрой слов. Но что-то подспудно надвигалось на нас и мог настать момент, когда запретный предел был бы опрокинут.

И тут вдруг выявилась сила ее характера, безумная цельность ее натуры. Подкараулив меня в кабинете одного, она подошла ко мне, взяла меня за руки и, глядя мне в глаза, глубоко-глубоко, сказала:

— Может быть, Георгий, мы и созданы друг для друга, но пришло это прозрение поздно. Понимаешь, необратимо поздно. Поезд ушел и его не вернешь. И говорю тебе правду моей души: если я изменю Васе, я завтра же повешусь. Ты понял? Повешусь. Меня хватит на это…

И вскоре она уехала, став секретарем райкома в самом дальнем северном районе нашего края, напросившись сюда — в тьму-таракань, по велению собственной совести.

А я на ее примере, вероятно, впервые всерьез понял, какое это ответственное дело — любовь, что играть в нее не только не позволительно, но недопустимо, так как это может обернуться тяжелыми последствиями на всю жизнь.

Именно после этого случая я стал строже взвешивать свои поступки, перестал, как мы выражались в юности, «заливать арапа» девчонкам, то есть изображать всякую всячину, как сущую правду, да еще идущую от самого сердца.

Но все-таки скажу несколько слов в назидание молодому поколению — увлечение, которое нередко принимается как истинная любовь, обманчиво и нужно сто раз подумать и проверить себя, чтобы не произошло подмены понятий, чтобы не испортить своей жизни и не исковеркать жизни чужой.

Годы, прикрытые фальшью, — годы чаще всего потерянные, их не повернешь вспять к великому сожалению. Конечно, понять все это отнюдь еще не значит, что ты получил страховое свидетельство, гарантирующее от заблуждений. Пробиться к пониманию истинного чувства не так просто. Порой достается это ценой серьезных ошибок. Правда, часто союзником истинности чувства является сама жизнь. Так случилось и со мной.

Когда та уехала в далекий северный район, дав понять мне, что между нами осталось только тысячеверстное пространство и воспоминание о наших мимолетных встречах, чаще всего происходивших в коллективе, я вдруг ощутил через некоторое время какую-то странную потерянность, или, точнее, пустоту. Это, видимо, вспорхнула надежда, которая, может быть, неосознанно жила все-таки в каком-то уголочке моей души. Но ведь недаром сказано: время врачует от всех бед и потрясений.

И вот сурово и грубо жизнь выстроила свой неотразимый вариант, который даже нарочно не придумаешь.

Моя новая героиня была, с одной стороны, ближе ко мне, а с другой — гораздо дальше, чем все девушки из круга моих знакомых. Она была и по склонностям, и по стремлениям литератором, причем уже профессионально пишущим. Ее образованность поразила меня. Десятки поэтов — русских и поэтов других народов, она читала наизусть, без малейшего насилия памяти. Она хорошо знала историю России, хорошо разбиралась в исторической литературе, знала книги ее корифеев, о которых я только слышал. Да что там русская история! Она свободно рассуждала об исторических событиях Древней Греции, Древнего Рима, Византии. Даже такая область, как история религий, в особенности христианства, составляла предмет ее давних интересов.

Чем больше мы разговаривали на общечеловеческие темы, тем больше моя сверстница открывала передо мной огромный и увлекательный мир.

Когда же она успела все это узнать? Мне, например, самому каждая капелька знаний доставалась с большим трудом. В чем же дело? В одаренности? В особой системе работы над собой, как мы говорили тогда? Конечно же так. Но еще у нее было одно, чего не было у меня. Она воспитывалась в семье педагогов, ее окружали люди с солидным образованием, способные мастера педагогического искусства.

«Э, мне бы такое, я бы тоже кое-чего достиг», — проносилось у меня в уме. Я откровенно завидовал моей новой подружке, — иным словом, я пока не мог назвать ее.

Но не во всем она одерживала верх. Я больше ее читал Маркса, Энгельса, Ленина, Плеханова, мне были лучше знакомы труды наших русских и зарубежных естествоиспытателей. А уж что касается современной общественной жизни, знаний ее проблем, то в этом я до очевидности превосходил ее.