Узники Бастилии - Сергей Цветков

Другое происшествие касалось президента Минара, которого дю Бур старался заставить отказаться от участия в этом процессе; когда тот не согласился, дю Бур произнес: «Бог сумеет заставить тебя». Советник взывал лишь к совести своего гонителя, но 12 декабря Минар был убит перед своим домом, и это опять посчитали возмездием свыше.

Таким образом, случай распоряжался событиями с искусством опытного драматурга. Погребальные факелы мешались с брачными свечами, и наряду с пышным величием земных владык народ мог видеть их бренность.

Процесс над дю Буром продолжался долго, так как советник использовал все свое искусство адвоката, чтобы затянуть его ход, и не раз блистательным образом обнаруживал несправедливость возводимых на него обвинений и нарушения форм судопроизводства. О мастерстве, с которым дю Бур вел свою защиту, можно судить по тому, что архивные материалы по его делу составляют двадцать томов. Наконец судьи предпочли на время отложить допросы дю Бура и заняться делами других обвиняемых. Булара пришлось отпустить, поскольку освидетельствование его дочерей доказало их чистоту и лживость показаний свидетелей. Де ла Порта освободили с условием, что он публично признает справедливость королевских указов против лютеран – президент подчинился решению судей. Де Фуа должен был публично подтвердить свою верность Католической Церкви и на год лишался звания советника парламента. Дю Фор был лишен этого звания на пять лет и помимо того должен был уплатить штраф в 400 ливров.

Дю Буру друзья за деньги выхлопотали папскую буллу, вызывающую его на суд в Рим. Они уговаривали его воспользоваться этим случаем и по дороге в Италию скрыться, но дю Бур, как некогда Сократ, отказался выйти из тюрьмы без оправдательного приговора.

14 декабря процесс над ним был возобновлен в связи с тем, что немецкий курфюрст Фридрих хотел пригласить дю Бура в университет города Гейдельберга, для чего направил в Париж послов, поручив им исходатайствовать для него помилование. Теперь судьи торопились вынести обвинительный приговор, дю Бур же как будто шел им навстречу и отвергал все попытки его адвоката найти какой-нибудь компромисс.

22 декабря суд зачитал ему смертный приговор. По словам советника де Ту, дю Бур не выразил никакого удивления и сказал, что прощает тем, которые судили его по совести, хотя и сожалеет об их ослеплении. Затем, воодушевясь, он крикнул судьям:

– Потушите, потушите наконец костры, которые вы зажгли, исправьтесь и возвратитесь к Богу, чтобы грехи ваши были вам прощены! Пусть злой оставит свой дурной путь, пусть бесчестный отвергнет свои дурные мысли и возвратится к Богу, и да помилует Он его! Прощайте! Имейте всегда Бога перед глазами. Что до меня, то я умираю без сожаления.

Деморшаре и два доктора богословия напрасно старались заставить его признать свои заблуждения – дю Бур оставался тверд и непреклонен. Его предупредили, что если он имеет намерение проповедовать перед народом ложные истины, то ему заткнут кляпом рот, и дю Бур дал слово не возбуждать толпу. Верный своей клятве, он всю дорогу к месту казни молчал, обводя любопытных спокойным и уверенным взглядом.

На Гревской площади его ждала виселица с качающейся на ветру веревкой. На последнее предложение назвать сообщников он ответил презрительным взглядом.

– Боже, – воскликнул он, подняв к небу глаза и руки, – не оставь меня для того, чтобы и я Тебя не оставил! – И сам стал раздеваться.

Батоле, викарий церкви Святого Варфоломея, предложил ему приложиться к кресту, говоря, чтобы он это сделал «в память страдания Господа Бога», но дю Бур оттолкнул его и в это мгновение «он был вздернут на виселицу и, в виду всей толпы, шептавшей «Jesus – Maria», удушен; под виселицей был разведен огонь, в который опустили его тело и сожгли».

Увы, призыв дю Бура потушить костры инквизиции не был услышан. Сама его жертва, его почти добровольная смерть ради истины и милосердия не послужила примирению католиков и протестантов. Мученики нередко порождают насильников в не меньших количествах, чем палачи. И вот, пока одна половина Франции требовала кары для еретиков, другая половина воззвала к мести.

Маршалы Mонморанси и Коссэ

В царствование Генриха II Бастилия окончательно приобрела тот вид, который сохранила до своего падения: король приказал выстроить перед Сен-Антуанскими воротами бастион, постепенно усаженный деревьями и превратившийся в место прогулок заключенных.

Карл IX (1560—1574) нечасто вспоминал о ее существовании, так как Варфоломеевская резня избавила его от Колиньи[14] и других людей, которых король считал своими врагами. Лишь незадолго до его смерти в Бастилию были заключены два маршала – Монморанси и Коссэ. Они сочувствовали гугенотам и объединили вокруг себя недовольных королем; брат короля, герцог Алансонский, согласился возглавить этот оппозиционный кружок. Карл не успел вынести по делу маршалов никакого решения. Их участь удивительным образом решилась вскоре после коронации Генриха III (1574—1589), когда в одну ночь к ним в тюрьму послали убийц, а затем торжественно объявили об их освобождении.

Генрих III резко выделяется на фоне длинного ряда французских королей. Кажется, что он воскрешает тип изнеженных и развращенных цезарей времен упадка Империи, вроде Гелиогабала, который красил лицо, одевался женщиной, публично вступал в брак с солдатами и гладиаторами и ездил на колеснице, запряженной обнаженными куртизанками.

Генрих был братом Карла IX и в молодости носил титул герцога Анжуйского. Когда он был ребенком, фрейлины его матери, королевы Екатерины Медичи, часто забавлялись с ним, наряжая в женское платье, опрыскивая духами и украшая, как куклу. От такого детства у него остались не совсем обычные привычки – носить плотно облегающие камзолы, кольца, ожерелья, серьги, пудриться и оживлять губы помадой. Впрочем, в остальном он был вполне нормальным принцем: участвовал во всех придворных попойках, не пропускал ни одной юбки и даже по свидетельству хрониста, заслужил славу «самого любезного из принцев, лучше всех сложенного и самого красивого в то время».

В 1573 году в результате немыслимых интриг Екатерина Медичи добилась его избрания на польский престол. Но уже через год весть о кончине Карла IX заставила его бросить своих подданных. Медлить было нельзя, Екатерина Медичи звала его в Париж, чтобы вырвать корону из рук герцога Алансонского и не допустить победы гугенотов. На обратном пути во Францию Генрих задержался в Венеции, где внезапно для всех предался самому безудержному разгулу. Костюмированные балы, фейерверки, карнавалы опьянили его, пробудив скрытую чувственность и извращенную порочность. Генрих стал любовником куртизанки Вероники Франко, подруги Тициана. Именно эта рыжеволосая красавица приобщила его к занятиям, по словам современника, «не очень приличным и крайне порочным, именуемым итальянской любовью, чего король никогда до этого не пробовал». Его портрет на фреске Вичентино во Дворце дожей уже намечает будущий характер: лицо испитое, коварное, глаза не смотрят прямо, фальшивая улыбка кривит тонкие губы… Генрих покинул Венецию другим человеком или, если можно так выразиться, уже не совсем мужчиной.

По возвращении в Париж он открыл карнавал в своем новом королевстве. Маскарад был и сущностью, и формой Генриха III. Следуя какому-то тайному, но властному призыву своей натуры, он переряживал одновременно и свое тело, и свою душу. Сначала он стал носить серьги, затем ввел в моду пышные короткие панталоны выше колен, напоминавшие фижмы. Наконец однажды на Крещение он появился перед ошеломленным двором, одетый в казакин с круглым вырезом на обнаженной груди, с шеей в расшитых брыжах, с волосами, перевитыми жемчужными нитями, посасывая конфеты и играя шелковым кружевным веером. «Его выщипанный подбородок, – содрогаясь от отвращения повествует гугенот д'Обинье[15], – его лицо, вымазанное румянами и белилами, его напудренная голова заставляли думать, что видишь не короля, а накрашенную женщину… Радуясь новому наряду, он весь день не снимал этого чудовищного костюма, настолько соответствовавшего его любовным вкусам, что каждый в первую минуту не мог решить – видит ли он короля-женщину или мужчину-королеву».

Генрих III ввел при дворе рабский этикет, якобы заимствованный из придворных обычаев Византии; а чтобы придворные могли обращаться к нему как к женщине, первым принял титул Величества, возмутивший свободные умы того времени. Ронсар писал одному из своих друзей: «Не удивляйся, Бине, если ты видишь, что наша Франция… служит теперь посмешищем для народов и королей… При дворе только и разговору, что о Его Величестве: Оно пришло, Оно ушло, Оно было, Оно будет. Не значит ли это, что королевство обабилось?»

Король окружил себя молодыми людьми, получившими в народе прозвище «миньоны» («милашки»). Их звали Кайлюс, Можирон, Сен-Мегрен, Грамон, де Жуаез, Сен-Люк, Сагонь и де ла Валетт. Это были самые смелые дуэлянты во Франции, но король принуждал этих Ахиллесов наряжаться чуть ли не женщинами. «Эти очаровательные милашки, – свидетельствует современник Пьер де л'Этуаль, – носили довольно длинные волосы, которые они постоянно завивали с помощью разных приспособлений. Из-под бархатных шапочек завитые локоны ниспадали на плечи, как это обыкновенно бывает у шлюх в борделе. Им также нравились полотняные рубашки с сильно накрахмаленными гофрированными, шириной в полфута, воротниками, так что их головы казались головой Иоанна Крестителя на блюде. И вся остальная их одежда была в том же духе». Занимались они в основном тем, продолжает л'Этуаль, что играли, богохульствовали, резвились, танцевали, распутничали и всей компанией неотступно следовали за королем, куда бы он ни направлялся. Королевская похоть обращалась и на других юношей как благородного происхождения, так и простолюдинов. Однажды он сомлел при виде дворцового обойщика: «Видя, как он, стоя высоко на двух лестницах, прочищал подсвечники в зале, король так влюбился, что стал плакать…»